Машина умолкла.
— Повторяю, — сказал парень в черной куртке. — Программу составляли не вы. Но вы ее выполняли и могли попытаться перейти порог. Ваш корабль, единственный такого типа, давал эту возможность.
— И все-таки я не мог.
— Что же вам помешало?
— Характер. Привык держаться программы.
— Однако в полете сорок четвертого года вы нарушили добрых тринадцать пунктов инструкции.
— Я нарушал инструкцию, когда не было выхода. — Гордин устал, спор терял смысл. — Почему бы вам не спросить тех, кто тогда руководил Советом?
Он называл имена и слышал, как с каждым новым именем в зале становилось тише.
— Их нет, — сказал парень в черной куртке. — Погибли.
— Что вы считаете для пилота основным? — спросил кто-то.
«Веру в то, что это нужно», — подумал Эрик. Но сказал другое:
— Терпение.
— А из летных качеств?
— Быстрота реакции.
Поднялась тоненькая девочка с косами:
— Сорье пишет, что у вас от природы была плохая… реакция.
— Сорье пишет правду. Удалось выправить.
— Это было трудно?
— Шесть лет, по восемь часов в день.
— Сколько же вы вообще занимались?
— Сколько мог.
— Сорье пишет: восемнадцать часов. Правда?
— Правда.
— Что же оставалось для себя?
— Ничего не оставалось. Так устроена жизнь: получаешь одно, теряешь другое. И никто не знает заранее, что больше: приобретения или потери. Помните?
…Через столетья кому-нибудьСкажу, невольный вздох затая:Пути расходились. Куда повернуть?Я выбрал тогда нехоженый путь,И этим решилась судьба моя.[24]
— Вы не жалеете? — быстро спросил председатель.
— Невольный вздох затая, не жалею. Пока можно прожить лишь одну жизнь. Когда-нибудь, наверно, будет иначе.
* * *
«Здесь живут Оля и Рита», — было написано на двери. А наискось — размашистая резолюция: «Иллюзионисты».
— Так они и жили, — сказала Рита. — Вот эта Оленькина, а та моя. Хочешь взглянуть?
Комнаты были одинаковые — небольшие и очень светлые. Но комната Оли казалась просторной: узкая кровать, столик, зеркало. Половину Ритиной комнаты занимало странное сооружение. «Тахта-комбайн», — определил Валь. На полу лежала шкура белого медведя — вещь уникальная с тех пор, как запретили охоту. И вообще тут было много музейного: редкая статуэтка слоновой кости, старинный китайский веер, пепельница из черного блестящего камня.
— Роскошествуешь, — сказал Гордин.
— Для контраста: Оленька у нас пуританка. И потом, у меня много друзей. Веер мне подарил Хант, а медведя — Румянцева.
— Балуют тебя друзья.
— И правильно. Я хорошая.
— Чем же это ты хорошая?
— Валь, быстро объясни Эрику, какая я прелесть.
— Она правда ничего, — сказал Валь.
— «Ничего»? Сейчас же извинись, или… или этот медведь тебя съест!
— Если бы только медведь… — сказал Валь жалобно.
Рита презрительно фыркнула:
— Вообще здесь вам нечего делать. Идемте в гостиную.
— Твой?
В гостиной висел всего один этюд. Море. Над самой водой низкие холодные тучи. Вода тусклая, как ртуть, спокойная — слишком тяжелая, чтобы волноваться. И у берега (берег низкий, песчаный) тупоносая рыбачья шхуна. Поморы.
— Конечно, Оленьки. Я же не работаю красками.
— А почему?
— Вчерашний день. Краски мертвы, не передают движения.
— Разве? Смотри, какая вода. Ветер ничего с ней не может поделать. Шхуна ложится всем корпусом, вода медленно оседает, ворчит. Скоро будет совсем темно, зажгут фонарь на передней мачте.
— Оленька может и красками, — неохотно согласилась Рита. — Но ты же не видел ее работ в свете.
— Хорошо?
— Плохо, — сказал Валь убежденно. — У Риты хорошо, а у нее плохо. Рита ее и сбивает.
— Ты можешь хоть объяснить мне, в чем смысл световой живописи?
— Нет, конечно. Это надо видеть.
— Покажи.
Рита покачала головой:
— Не сейчас. В августе, на защите диплома.
— Ладно, — сказал Гордин. — А карандашом или красками ты работать умеешь?
Рита фыркнула.
— Отвернись… Так… Теперь смотри!
Со стены на него смотрел Гордин. Рисунок был схематичный, но тем отчетливее в лице проступал треугольник: прямая линия рта и морщины от углов губ к переносице.
— Зачем ты… на стене?
Рита засмеялась.
— Чудак! Для того и стены. Раз!.. — Она схватила губку. — А хочешь, оставлю?
— Лучше сотри, — сказал Гордин. — Как-нибудь потом. И не обязательно на стене.
Рита опять замахнулась и бросила губку.
— Оленька посмотрит, потом.
— Как же ты все-таки живешь?
— Обыкновенно. Валь, расскажи. — В ответ на его взгляд капризно вскинула брови, но сказала кротко: — Со стороны виднее.
— Встает в девять, что, однако, не следует понимать буквально. Рефлекс номер один — кнопка магнитофона. Рефлекс номер два — бисквитное пирожное. Номер три — спор с Олей. Вечная тема из Гамлета: быть или не быть на первом уроке. В итоге компромисс: Оле — быть, Рите — не быть.
— Это все Оленькины фантазии, — сказала Рита. — В субботу, например…
В дверь постучали.
— Оленька! — крикнула Рита и умчалась.
Довольно долго ее не было.
— Агитирует, — сказал Валь. — Только бесполезно. Во всем, что касается этого, — он понизил голос, — иллюзионизма, Оленька — кремень.
«Кремень» — оказался худенькой белокурой девочкой с толстой косой и большими, удивленными глазами. И звали ее не Ольга, а Ольма — имя, которое иногда встречается на севере.
— Совсем не такой, гораздо красивее, — сказала она, увидев рисунок, кажется, раньше, чем Гордина. — Я сделала бы так…
На стене возник еще один Гордин — моложе и красивее. У него были чуть вьющиеся волосы, брови высокие, грустная складка в углах губ.
— Ничего подобного! — возмутилась Рита. — Она же тебя как следует не видела. Влюблена заочно.
— Рита! — сказал Валь.
— А что, подумаешь — тайна!
— Я вас таким и представляла, — сказала Ольма. — По портретам.
— Вы долго жили на севере?
— Всю жизнь. Приедете к нам? Адрес простой: Волонга, Чёшская губа.
— Охотно, — сказал Гордин. — Я давно не был на севере, а посмотрел на этюд…
— Сейчас. — Она сняла этюд. — Возьмите. К вашему приезду — видите? — зажегся огонь на мачте.
* * *
Транспортер не работал, нервно подрагивали тонкие края ленты. Гордин толкнул рычаг. Лента тронулась и замерла. Пластинки кончились — тысячи одинаково белых, одинаково глянцевых, по единой системе пронумерованных пластинок.
