Он перечитал написанное. Получилось ещё лживее; а первое предложение (если бы он только знал!) из-за её «последнего вклада», конверт с которым в это время уже лежал, нераспечатанный, в Торнкуме, оказалось гораздо худшим оскорблением; однако умолчания и двусмысленности в открытке были настолько явными, что Дэн почувствовал, как утихают угрызения совести. Он бросил открытку в корабельный почтовый ящик, когда шли обедать.
После обеда обе группы смешались, будто теперь, когда предстояло расстаться, вполне можно было обойтись без барьера, разделявшего восточноевропейцев и французов. Заверения в крепости интернациональной дружбы походили на чеки, выписанные таким поздним числом, что их вряд ли когда-нибудь можно будет представить к оплате, а выражение добрых чувств в большинстве случаев отдавало притворством. Но Джейн с Дэном были искренне опечалены прощанием с герром профессором, с которым они не смогли побыть наедине (его паства устроила небольшой пир в его честь), с молодым французом Алэном и даже с Хуперами. Они подозревали, что Хуперов ждёт трудное будущее, что брак их рано или поздно распадётся. За обедом Дэну удалось порадовать их сообщением, что они с Джейн решили последовать их совету и собираются посетить Пальмиру по пути домой. И если англичанство Дэна заставляло его внутренне ёжиться при мысли о том, что совет Хуперов в таких вещах хоть чего-то да стоит, менее снобистская часть его существа была радостно тронута энтузиазмом, который вызвала у молодой пары эта новость. Вот здорово, просто фантастика! Посыпались новые описания, объяснения, ненужные советы: Сирия, сама по себе, страна серая и чертовски грязная, настоящее полицейское государство, поосторожнее с фотокамерой… Джейн говорила мало, будто хотела показать Дэну, что всё ещё не вполне одобряет столь стремительное отступление от первоначального плана; однако Дэн почувствовал, что она всё-таки поддерживает его старания хоть ненадолго избавить молодых американцев от неуверенности в себе.
На следующее утро они наняли дрожки и потрусили со всеми своими чемоданами в отель. Их уже ждала телеграмма от Ассада. Им заказаны авиабилеты в Бейрут, а там — номера в гостинице, машина и водитель. Последние сомнения Джейн — если таковые ещё оставались — были подавлены, и она отправила Энн телеграмму, что прибытие в Рим откладывается. Они прошлись по магазинам и купили галабийи. Потом поехали посмотреть храм в Филах406: долгий путь на гребной лодке по озеру, а затем медлительное, словно в гондоле, путешествие вокруг храмовых колонн, колеблющимися тенями уходящих в прозрачную зеленоватую воду. Кружевные блики света играли на мраморе там, где верхушки колонн поднимались над поверхностью озера. Джейн с Дэном и их гида везли двое стариков, с иссохшими, оплетёнными вздутыми венами кистями рук и босыми, с пергаментной кожей ногами. Время от времени, когда приходилось долго идти против ветра, они затевали странный гребцовский речитатив: он состоял из вопросов и ответов, которые оба старика то выпевали, то ритмически проговаривали. Работы по переносу храма на новое место начнутся через несколько месяцев, — с гордостью пояснил гид; очень скоро затопленный храм в Филах будет восстановлен и «абусимбелован». Они не стали с ним спорить, но за ленчем говорили о том, что и слово это, и весь проект отдают вульгарностью… этот вывод они сделали в обстановке, отдававшей нисколько не меньшей вульгарностью — в ресторане отеля «Новый водопад»: старый отель теперь не имел своего ресторана.
Зал был переполнен в основном русскими, работавшими на плотине; впрочем, Джейн и Дэн заметили среди них некоторых из своих недавних корабельных спутников и приветственно кивнули. Русские здесь явно преобладали: мужчины с твёрдыми, массивными лицами, массивные женщины; казалось, все они уже далеко не молоды. Еда, на взгляд Дэна, была нисколько не лучше, чем на корабле, а оформление зала гораздо хуже — этакая смесь дурного египетского вкуса с дурным европейским. Это казалось особенно непростительным, потому что совсем рядом, под рукой, располагался прекрасный образец — спокойный и элегантный старый отель; новый же являл собою яркий пример современной тупости, стремления к прогрессу, который прогрессом вовсе не был: здесь все достойные принципы архитектуры были принесены в жертву маммоне и Шовену.407
— Господи, да тут всё равно что в Майами! — Они только что сели за указанный им столик. — Даже посетители так же выглядят.
— Эстет! — пробормотала себе под нос Джейн.
— Извини. — Он обвёл взглядом длинное помещение. — Я и забыл, как все они общественно полезны.
Она улыбнулась, но ничего не ответила, а он вдруг почувствовал, что в нём нарастает какое-то «комплексное» раздражение — на уродство этого зала, на Филы, на Джейн, в конце концов, — и побуждает его завязать с ней спор. Но тут снова ему вспомнились Филы: зеленоватая вода, тени и блики, отражённый от стены античной целлы408 солнечный луч, на миг осветивший лицо Джейн снизу… это было совершенно естественно и в то же время совсем необычно, как искусственная подсветка: лицо обрело поразительную мягкость, спокойную серьёзность — она смотрела вниз, в озёрную глубь. Получился бы великолепный снимок, но мгновение было мимолётным… впрочем, и в этом тоже заключалась его красота.
Много лет назад Дэн заинтересовался философией дзэн-буддизма,409 тогда очень модного в Калифорнии, и обнаружил с некоторым удивлением, что в философии этой существуют параллели с тем, что он всегда считал производным своего детства, проведённого в английской деревне, всего лишь способом видения окружающего мира, навязанным одиночеством и подавлением чувств. Интенсивная работа воображения тогда помогала уйти от монотонности вполне предсказуемых недель и лет. Разумеется, Дэн был слишком англичанин, чтобы всерьёз воспринять философию дзэн-буддизма, но она усилила жившее в нём ощущение, что в остром восприятии преходящего заключена некая внутренняя правда. Он пришёл бы в замешательство, если бы нужно было дать определение или как-то доказывать существование этой правды, но она заключалась в само́й значительности настоящего момента, «сейчасности» жизни; высокое значение, которое он придавал этой правде, явствовало уже из того, что он требовал — или ожидал — от настоящего гораздо больше, чем оно обычно могло дать. Именно поэтому, например, у него не было твёрдых политических убеждений, ведь они должны опираться на способность, какой бы слабовыраженной она ни была, к совершенствованию, на веру в будущее. Именно поэтому он и смог осознать, что его раздражение на самом деле вызвано посещением храма в Филах, где настоящее вот-вот навсегда исчезнет; пребыванием в битком набитом уродливом ресторане — в настоящем, которому следовало бы навсегда исчезнуть; а Джейн представляла собой и первое и второе вместе: настоящее, готовое вот-вот исчезнуть, и — в её якобы социалистической и независимой ипостаси — настоящее, отгородившее Дэна от того немногого, что оставалось ему от первого.
Все эти размышления шли на фоне возобновившейся беседы о позорном проекте переноса Фил, о планах на вторую половину дня, о еде… но воспоминание о мимолётном взгляде на лицо Джейн в затопленном храме, освещённое снизу трепещущим прозрачным лучом, было, так сказать, сигналом, знаком приближения к распутью, нарастающего ощущения, что вот-вот придётся сделать выбор, нужно будет действовать; было в этом мимолётном восприятии что-то если и не вполне плотское, то во всяком случае достаточно чувственное. И, обсуждая теперь планы на остаток дня, он знал, что на самом деле предпочёл бы провести его совсем близко подле неё, в закрытой комнате с опущенными шторами, высказать всё то, о чём не решается заговорить прямо сейчас. Это не было любовью, не было и плотским желанием, но необходимостью излить (а может быть, в какой-то степени и изгнать из сердца) всё возрастающую нежность.
Дэн не хотел довериться своему настроению, понимал, что оно отчасти плод нарциссизма, а отчасти атавистично, если помнить о прошлом, о всегдашнем стремлении к эмоциональным отношениям с женщинами, замещающими утраченную мать, или с более молодыми, выбираемыми часто, пусть и бессознательно, ради того, чтобы избежать такого упрёка, если бы он мог прийти кому-то на ум. Он снова подумал, да не берёт ли Джейн некоторый реванш, столь твёрдо установив меж ними нерушимую границу, пребывая в столь твёрдой уверенности, что ничего плотского не может между ними возникнуть, так как она уже непривлекательна как женщина. Но он тут же отбросил эту мысль. Она просто была слишком горда, просто слишком рассудительна или просто совершенно уверена, что не испытывает к Дэну ничего подобного его чувству к ней: другими словами, чувство унижения тоже испытывал только он. Думал он и о Дженни. Старый детский грех: коль жаждешь недостижимого, создаёшь его в своём воображении.
