— Ты говоришь страшные вещи.
— В нашем мире, где думать о будущем становится всё страшнее с каждым днём? — Она бросила на него скептический взгляд. — Ну да, разумеется. Я путешествую. Пишу. Встречаюсь со звёздами кино. Я счастливчик. — И добавил: — Последний пережиток прошлого.
В голосе его звучала ирония, почти горечь, и то, что Джейн медлила с ответом, только подчёркивало его горький тон.
— В таком случае это некая форма привилегированного пессимизма.
— Форма привилегированного бессилия.
— Это не так уж очевидно, Дэн. Мне думается, большинство ни о чём не подозревающих чужаков сказали бы, что ты обладаешь почти непоколебимой уравновешенностью.
— Что на самом деле — просто мёртвый груз инертности.
— Которая способна рождать на свет вполне грамотные сценарии. Виденные миллионами зрителей.
— И забытые ими. На следующий же день.
— Ты капризничаешь.
Он улыбнулся, полупризнавая справедливость упрёка.
— Не так уж трудно человеку, никогда не идущему на риск, казаться уравновешенным.
— Но ведь чтобы казаться, тоже нужны какие-то усилия? Даже и смелость какая-то, как мне представляется.
— Да нет, не думаю. Это просто облегчает каждодневное существование. В неуравновешенном мире это не может быть ничем иным, кроме капитуляции.
Джейн как будто задумалась над сказанным, потом сменила тему.
— Уже много лет я знаю тебя по рассказам Каро. Смотрю её глазами.
— Получается — никудышный отец.
Она мягко возразила:
— Просто трудный.
— Все эти зеркала и маски в моей комнате в студенческие годы… Думаю, они почти точная характеристика.
— Жаль, ты не испробовал другую возможность. Жить в окружении уставленных книгами стен. И умов.
Теперь оба смотрели на плывущую по реке торговую фелюгу. Она медленно двигалась вниз по течению у подножия песчаных утёсов противоположного берега. Дэн украдкой взглянул на лицо Джейн. В нём одновременно виделись и решимость, и спокойствие, погружённость в собственные мысли; он не мог догадаться, о чём она думает, но чувствовал, что ощущение восстановившегося былого взаимопонимания его не обманывает, и знал, что она не может совсем не ощущать того же… что они снова вместе сидят на берегу той далёкой, навсегда канувшей в прошлое реки. Навсегда разделённые и всё же — навсегда близкие. Ему вспомнилась вчерашняя, обведённая кружком фраза из наброска к сценарию. Их правда крылась в молчании, а не в молчании других голосов, в молчании о том, в чём они только что признались друг другу. Он понимал, что надо бы заговорить, он был готов броситься как в омут головой: необходимо выразить это словами… она должна это почувствовать… должна знать… Но что-то роковым образом удерживало его. Сомнение в ней, сомнение в себе, боязнь быть отвергнутым, боязнь ответного чувства. Вдруг она подняла голову, чуть придвинула к нему лицо:
— Ну вот, взял да испортил мне сегодняшнее доброе дело.
Хорошо, что он не заговорил!
— Какое это?
— Хотелось весь день не портить тебе настроение.
— Не люблю последние дни перед отъездом.
— Но ты же вернёшься, когда…
— Сомневаюсь. Да и всё равно мне будет недоставать моей идеальной спутницы.
Она опять улыбнулась, будто столь лестная оценка в реальности была такой же необоснованной, как и его самоуничижение; взглянула на часики — раз, потом ещё раз: он отметил это, отстранённо анализируя её поведение, — и использовала его комплимент, чтобы доказать своё земное несовершенство:
— Мне нужно перед обедом принять ванну и вымыть голову… пыль ужасная.
— И мне тоже.
Но Дэн не двинулся с места, всё смотрел на воду. Джейн с минуту пристально глядела на него, потом молча протянула руку и сжала его кисть под рукавом жестом ободрения, сочувствия, а может быть — безмолвного призыва? Он не знал, но чувствовал, что на этот раз её жест мог выражать лишь нежность и дружбу. И если бы он захотел удержать её руку, он не успел бы — Джейн убрала её слишком быстро: ведь жест был уже сделан! И снова — точно оксиморон415: жест обидел Дэна своей тактичностью, своевременностью, но и растрогал; как бы само собой подразумевалось, что за ним кроется больше понимания и воспоминаний, чем можно выразить. Они встали, поднялись по ступеням, и Джейн спросила, намного ли прохладней будет в Ливане. Дэн знал — она просто хочет дать ему понять, что ведь это вовсе не последний день, но всё, что он теперь слышал, были лишь другие голоса. Компромиссы, которых так много было в его жизни, казалось, стали почти физически ощутимы, угнетали, словно бородавки. Он уже не мог чётко осознавать, что происходит на самом деле и что делает он сам.
Но в отеле, в одиночестве своей комнаты, он решил, что нужно раз и навсегда покончить с надоевшими подростковыми играми, с этими волнениями и колебаниями. Всё это, видимо, свидетельствует лишь о том, что он сам не знает, чего хочет. Странным образом, он гораздо лучше представлял себе, что чувствует Джейн, и это никак не могло его ободрить. Он слишком многое успел выдать; если их былая способность быстро улавливать мысли и настроения другого положила начало всей этой ерунде, то сейчас самый факт, что эта способность не помогла им стать ближе друг другу, должен положить ерунде конец. Она, несомненно, не раз и не два понимала, куда он ведёт, но не последовала за ним. А там, на ступенях у воды, где они сидели, он было совсем уже решился, но дал моменту ускользнуть. Он даже мог представить себе, как описывает Дженни сцену на острове, разумеется, с необходимыми купюрами; вызывает ревность, но вызывает и смех. В конце концов, он тоже способен принимать решения.
Так что, когда Джейн спустилась, чтобы встретиться с ним в баре, он чувствовал себя гораздо более уравновешенным, почти как в первые дни путешествия. И как бы подтверждая его поражение, Джейн и сама казалась спокойной и вполне непринуждённой. Они пообедали, тщательно избегая всего, что могло бы снова привести их к самоанализу и копанию в душах, и отправились назад, в старый отель — выпить кофе в длинной комнате отдыха, выходящей на террасу над садом. Обычно там почти никого не было, но в этот раз, только они уселись за столик, комната стала наполняться людьми. Те же лица, что и в ресторане — русские лица; их становилось всё больше, словно люди шли на собрание. Вскоре полная пожилая женщина в старомодном вечернем платье, обнажавшем массивные руки с удивительно изящными кистями, прошла в конец комнаты, к роялю. Какой-то человек помог ей поднять крышку. Она начала играть, без всяких формальностей или объявлений, но то, как сразу же смолкли разговоры вокруг, как задвигались стулья, поворачиваясь к роялю, убедило Дэна и Джейн, что они незваными оказались на импровизированном концерте. Исполнительница начала с мазурки Шопена. Дэн не очень разбирался в музыке, но это явно была игра либо очень одарённого любителя, либо приехавшего в отпуск профессионала. Когда закончилась первая пьеса, от столиков послышались осторожные аплодисменты; Дэн взглянул на Джейн — что она думает? Она плотно сжала губы — была совершенно очарована. Люди всё шли — русские и восточноевропейцы, инженеры и их жёны, двое-трое египтян, видимо, их местные коллеги; они стояли в конце комнаты — все места за столиками были уже заняты. Пианистка исполнила ещё одну мазурку. Когда она закончила, человек, помогавший ей открыть крышку рояля, поднялся с места и заговорил по-русски, очевидно объясняя, что исполнялось и что ждёт слушателей впереди.
Дэн сказал:
— Я чувствую, что мы здесь немного de trop.416
— Наверное. Но так хорошо снова послушать музыку.
— Может, попробовать подслушивать с террасы?
— Давай.
Они поспешно поднялись со своих мест и вышли; Дэн жестом предложил ближайшей из стоявших у дверей пар занять их столик.
— Пожалуй, я схожу за пальто.
— Прекрасно. А я пойду возьму нам по бокалу бренди.
Так он и сделал и снова вышел на террасу с бокалами в руках; прошёл мимо закрытых жалюзи окон к тому, что поближе к роялю. Там стоял столик, а окно позади жалюзи было открыто. Ночная тьма, едва ощутимый запах речной воды, звёзды, свет ламп, пробивающийся сквозь жалюзи и отражённый экзотической листвой внизу, за балюстрадой… Джейн тёмным силуэтом возникла в дверях и пошла к нему сквозь рассеянный свет и густые тени террасы. В комнате отдыха снова зазвучал Шопен.
— Тебе не слишком холодно здесь?
— Нет. Сегодня, кажется, намного теплее.
Она села с ним рядом.
— Тебе нравится?
— Прекрасное туше. Типично русское. Думаю, она много слушала Рихтера.
Они стали слушать. За Шопеном последовала соната Моцарта. Аплодисменты, небольшой перерыв, негромкий шумок, затем снова — тишина и голос, говорящий что-то по-русски. Женщина заиграла Баха. Дэн вопросительно взглянул на Джейн, и она улыбнулась.
— Вариации Голдберга. Тебе разрешается уйти. Если ты этого хочешь.
