Когда машина миновала мост через реку, начальник гестапо сказал:
— Как видите, в нашей зоне никаких следов нет.
Комендант вздохнул и ничего не сказал.
Поездка закончилась ничем. Выяснилось, что через деревню Лопухово за одно только утро по направлению к городу прошло десятка три машин. Несколько из них делали остановку в деревне.
Крестьяне на все расспросы отвечали неохотно и уж, конечно, ничего не могли сказать о какой-то особенной машине.
— А не думается ли вам, — вновь заговорил начальник гестапо, — что она не вышла еще с конечного пункта?
Комендант фыркнул:
— Я же телеграмму имею. В том-то и дело, что вышла. Вот куда девалась она, это мне непонятно. Неужели черт их понес проселками?
— Глупость, — заметил начальник гестапо.
— А что вы думаете? — проговорил комендант. — Взяли да и поехали, как короче и быстрее.
— Тогда бы они давно были здесь.
— Пожалуй, да…
Около комендатуры комендант кивнул своему спутнику и вышел. Начальник гестапо поехал к себе.
Не успел он сесть за свой стол, как зазвонил телефон и опять раздался голос коменданта:
— Это я, майор Фаслер… Мне только что вручили вторую шифровку… Машина вышла и должна давно быть у нас.
Начальник гестапо сделал нетерпеливый жест и ответил:
— Но ведь я с вами лично облазил все овраги и кюветы. Вы же сами убедились, что нет следов, ни аварии, ни взрыва.
— Я понимаю… — проговорил комендант. — Но что мне делать? Вы знаете, какое это серьезное дело?
— Знаю. Вы говорили. Но машина — не иголка. Это же машина, с людьми. И, наконец, почему вы не предъявляете претензий полевой полиции, фельджандармерии? Это же их, военное, а не мое дело. Я занимаюсь мирным населением.
В трубке послышался вздох. После короткой паузы комендант проговорил:
— Это ваше «мирное» население хуже открытого врага там, на фронте, — и он повесил трубку.
Начальник гестапо ругнулся.
— Черт знает что! Неужели нельзя было отправить курьера с такими документами по воздуху? А теперь ломай голову!
В дверь раздался стук.
— Войдите! — разрешил начальник гестапо. Вошел молоденький оберштурмфюрер Мрозек, с гладко причесанной шевелюрой, подтянутый, аккуратный, в новехоньком мундире. Представившись, он осведомился:
— Разрешите спросить?
— Что у вас?
— Я вам уже докладывал… Трое суток назад, в середине ночи, в эфире опять появилась неизвестная радиостанция… Мы ее именуем «крот».
— Вы уверены, что это именно та, которую засекли раньше, или новая?
— Смею вас уверить, что та же. Почерк радиста нам уже знаком. Она опять работала всего три минуты и исчезла. Видимо, перешла на прием.
— Ну?
— А эти трое суток не появлялась, хотя дежурство несли беспрерывно.
— Что дала пеленгация?
— Начальник группы заявляет твердо, что радист с рацией скрывается в городе и где-то недалеко от вокзала.
— Все это мне известно и надоело слушать. Вы цацкаетесь с этим «кротом» уже полгода, — и начальник гестапо резким движением переставил с места на место телефон. — Я хочу знать, когда «крот» будет в наших руках. Ясно?
— Точно так.
— О чем вы хотели спросить?
— Продолжать дежурство пеленгаторщиков или сделать перерыв?
Начальник гестапо всплеснул руками:
— Вы или ребенок, или идиот, — проговорил он, сдерживая раздражение. — Каждый день толкуем об этом «кроте», а вы спрашиваете, делать перерыв или нет. Никаких перерывов! К дьяволу перерывы! Усилить группу и дежурить круглосуточно, пока не достанете из-под земли этого «крота». Хватит болтовни!… Идите!…
9
Время близилось к обеденному перерыву. Немногочисленные рабочие депо станции Горелов с нетерпением ждали гудка.
Без пяти двенадцать я вился гитлеровский надсмотрщик, эсэсовец Фалькенберг. Тяжеловесный и неповоротливый, он вошел в депо, остановился у ворот и, заложив руки глубоко в карманы, стал наблюдать. Его маленькие свиные глазки перебегали с одного предмета на другой, в то время как красное квадратное лицо было абсолютно спокойно: не шевелился ни один мускул.
Фалькенберг был жесток и злопамятен и производил тем более страшное впечатление, что почти не разговаривал. Каждый знал, что вызвать его недовольство — значит подвергнуть себя суровой каре. Никто не имел права ни присесть отдохнуть, ни выйти покурить. Пусть это будут только минуты. Категорически, под угрозой избиения, воспрещалось вести не относящиеся к делу разговоры и тем более собираться группами. Никакие доводы во внимание не принимались.
Фалькенберг строго и неукоснительно проводил в жизнь установленные им драконовские порядки. На первый раз виновный лишался на неделю обеденного перерыва и в течение недели же обязан был работать лишний час без оплаты. При повторном нарушении виновник немедленно увольнялся, и никакого денежного расчета с ним не производилось. Все шло в карман Фалькенберга, который выплачивал заработную плату сам. Он не вылезал из депо от начала и до конца работы.
Фалькенберг интересовался, однако, только распорядком и никогда не вмешивался в производство, в котором был полным неучем. Производством ведал мастер Карл Глобке, разрешавший рабочим именовать себя Карлом Августовичем.
Глобке был полной противоположностью Фалькенберга. У них нельзя было отыскать ни одной схожей черты, разве только то, что оба они были немцами и прибыли из Германии.
Старик Глобке, в прошлом сам рабочий, сносно объяснялся по-русски и прекрасно знал свое дело. Он был пунктуален, строг, требователен, но при всем этом справедлив. Он мог терпеливо выслушать рабочего, подать ему совет. Он никогда не сквернословил, не повышал голоса. Были и такие случаи, когда Глобке даже отпускал людей с работы по семейным делам. Его побаивались, как и всякого начальника, но в то же время уважали. Считали неудобным подвести в чем-либо старика Глобке. Поэтому, если выводился из строя станок, портился поворотный круг или ставилась негодная деталь на паровоз, делалось это так, чтобы старик был вне подозрений. Он никак не походил на представителя оккупантов, и рабочие за глаза именовали его Карлуша.
На Фалькенберга Глобке не обращал никакого внимания, как будто эсэсовца и не существовало… Им нельзя было не сталкиваться, не встречаться, но они будто по сговору умели объясняться без слов, жестами. При встрече Глобке молча кланялся, а Фалькенберг молча кивал. Этим дело и ограничивалось.
Без ведома Фалькенберга давать гудок на перерыв и в конце работы не разрешалось, а он старался выгадать каждую лишнюю минуту. И сейчас он стоял неподвижный, подобно живой туше, как бы олицетворяя собой произвол и жестокость оккупантов.
