Днем я был доволен тем, что был винтиком механизма, исполняющим свой скромный долг во имя моего короля. Я вернулся к образу жизни, подобающему солдату. Я рано вставал. Я делал честные записи в своем дневнике. Я твердо решил, что никто, кроме меня, никогда его не прочтет, а потому ничего не смягчал. Потом я мылся и брился. Эбрукс и Кеси не преминули отметить изменения во мне и сами стали выглядеть чище и опрятнее. Оба были меня старше — если не по званию, то по возрасту, но я заметил, что они уступают мне в вопросах ухода за кладбищем. По сути, я был их капралом, хотя мой рукав и не украшали нашивки. Днем я был хорошим солдатом.
Ночью я принадлежал лесу.
Далеко не всегда это было сознательным решением. Я начал думать о своем другом «я» как обо мне-спеке. Он был частью меня, но и обособленным от меня. Иногда ночью, когда темнело и Эбрукс и Кеси уходили, я входил в лес и искал Оликею. Порой я пытался противиться двойному зову голода и вожделения и сразу отправлялся в постель, и тогда я просыпался ото сна, в котором брел по лесу, и обнаруживал, что я и в самом деле бреду по лесу, а промокший от росы подол поношенной ночной рубашки шлепает меня по икрам. Я подумывал о том, чтобы привязывать себя за запястье к кровати, как некогда советовал мне сержант в Академии, но решил, что это не поможет. Теперь я жил двумя жизнями и с равнодушием наблюдателя ждал, пока одна из них одержит вверх.
Я не понимал Оликею. Она слишком неожиданно и основательно ворвалась в мою жизнь. Каждую ночь она поджидала меня на опушке. Каждую ночь она заманивала меня в чащу и там, в древнем лесу, объявляла, что я принадлежу ей. Я не мог смотреть на нее без вожделения. Она всегда приносила мне пищу, потребную великим, чтобы усилить их магию. И отвергнуть я ее не мог, так же как и благосклонность Оликеи. Но я не был уверен в том, что и то и другое хорошо для меня. Я едва ли не чувствовал, как после каждой трапезы становлюсь толще — и дело было не в количестве еды, просто всегда эта пища казалась мне прекрасной и именно той, какую я желал этим вечером.
Как женщина, она удовлетворяла мое тело так, что я не в силах был это вообразить. Она была невероятно изобретательной, дерзкой и совершенно бесстыдной. Она наслаждалась нашими соитиями с пылом, какого я не мог бы ожидать от женщины. Она держалась со мной почти по-мужски, настойчиво и без колебаний давая мне понять, что принесет ей наибольшее наслаждение. Она шумно выражала восторг, а я терял разум от наслаждения.
Неловко, виновато я ухаживал за ней. Маленькие подарки, которые я приносил ей, радовали ее несообразно их цене. Яркие леденцы, латунные браслеты, коричные палочки, стеклянные бусы — все это она принимала, словно бесценные дары, а мне казалось, будто я покупаю ее безделушками.
Днем я переживал, что она так сильно меня любит. Я понимал, что в будущем ничего, кроме горя, наши отношения принести не могут. Она никогда не станет мне женой в моем мире. Как-то раз Оликея отвела меня туда, где между двумя деревьями повесила своеобразные качели. Они были низкими и очень большими, и, прежде чем я успел что-либо понять, она показала мне, как с их помощью можно совершенно по-новому совокупляться. Позже, когда я полулежа отдыхал в них, Оликея устроилась рядом, прижавшись ко мне всем телом. Ночь выдалась благоуханной и безветренной, а от ее тела исходило тепло. Внезапная сентиментальность охватила меня. Оликея заслуживала большего, чем обычные плотские утехи.
И я решился объяснить ей все это. Я был негодяем, использовавшим ее и позволившим ей привязаться ко мне, в то время как сам ничего не мог ей предложить. Я пытался попросить у нее прощения за то, что дал ей увлечься мной. Более достойный мужчина, без сомнения, отверг бы ее предложение.
Однако мои объяснения лишь сбили Оликею с толку. Я смотрел на черное переплетение ветвей на фоне звездного неба и искал слова, звучания которых на ее языке я не знал.
— Я недостоин твоей любви, Оликея, — просто сказал я наконец. — Боюсь, у тебя есть планы и мечты о будущем, которого не может быть.
— Любое будущее может быть! — посмеявшись надо мной, ответила она. — Если бы было иначе, если бы будущее было определено, оно бы превратилось в прошлое. Ты говоришь глупости. Как будущее может быть невозможным? Неужели в твоих руках сила богов?
— Нет. Но я говорю о вещах, которые не смогу или не захочу сделать, Оликея. — Теперь, когда я решил с ней поговорить, эти слова звучали еще холоднее и жестче, но куда хуже было бы позволить ей заблуждаться насчет нашего светлого будущего. — Оликея, мой отец выгнал меня из дома. Я сомневаюсь, что смогу когда-нибудь вернуться туда как признанный сын, а иначе я туда не вернусь никогда. Но даже если бы это случилось, я бы не смог взять тебя с собой. Он бы не принял тебя. Ты понимаешь, о чем я говорю?
— Я не понимаю, с чего ты взял, что я захочу туда отправиться. — Оликея была искренне озадачена. — Или с чего бы я позволила тебе «взять» меня туда. Разве я мешок, который можно унести с собой?
Я понял, что должен выражаться еще откровеннее.
— Я никогда не смогу на тебе жениться, Оликея. Ты не сможешь стать моей… — Я попытался вспомнить спекское слово и понял, что мне оно неизвестно. Тогда я воспользовался гернийским: — Женой. Ты никогда не станешь моей женой.
Она облокотилась мне на грудь и сверху вниз заглянула мне в лицо.
— Что это такое? Жена?
Я печально улыбнулся.
— Жена — это женщина, которая будет жить со мной до конца моей жизни. Женщина, которая разделит со мной дом и судьбу. Женщина, которая родит моих детей.
— О, я рожу моих детей, — спокойно заверила меня Оликея и снова улеглась рядом со мной. — Надеюсь, девочку. Но мне не нравится твой дом в пустых землях. Ты можешь оставить его себе. Что до судьбы, то у меня есть своя судьба, так что твоя мне не нужна. Ее ты тоже можешь оставить себе.
Ее спокойная уверенность в том, что у нее будет мой ребенок, вывела меня из равновесия.
— Я не люблю тебя, Оликея, — выпалил я. — Ты красивая и соблазнительная, ты добра ко мне. Но я не думаю, что мы действительно знаем друг друга. Что нам есть что разделить, кроме сиюминутной страсти.
— Я разделила с тобой еду, — резонно указала Оликея, потянулась и устроилась поудобнее рядом со мной. — Еда. Спаривание. — Она с довольным видом вздохнула. — Если женщина дает эти вещи мужчине, значит, ему повезло и не следует просить о большем. Потому что, — добавила она тоном, в котором звучало поддразнивание и предупреждение сразу, — большего он все равно не получит. Разве что ее неудовольствие, если будет просить. Последние слова были явным предупреждением. Я позволил этому разговору закончиться. Ее голова покоилась на моем плече, а от волос пахло пряно и сладко. Я решил, что между нашими народами существуют огромные различия, о которых я прежде не догадывался. Однако я должен был выяснить еще одну вещь.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
