уединились, и оператор с надрывом произнёс:
— Поймите, вы — вождь, вы не можете выглядеть так, будто вы переодетый телеграфист. Да, невозможно представить себя вождём, но сделайте что-нибудь, усилие какое-нибудь, чёрт возьми!
Никандров только кивал.
К нему пришёл репортёр из газеты «Металлист». Он спрашивал, трудно ли играть вождя.
Никандров отвечал, что трудно, а сам думал, что просто невозможно. Газетчику он сказал, что одно утешение, что он рабочий, а не артист. Но за рабочим классом — будущее.
Будет пятилетний план, а рабочий сделает его в четыре года, потому что рабочий с его машиной вертят временем, как хотят — то убыстряют его, а если надо — замедлят.
— Время — вперёд, — сказал рабочий Никандров и выставил вперёд руку.
Газетчик захохотал от того, как похоже это получилось.
Сфотографировать для газеты его не дали, режиссёр готовил сюрприз к премьере.
И снова его мучили на съёмках.
Он потерял осторожность и делал всё так, как тогда — десять лет назад. Но ему отвечали, что всё это не похоже на настоящего вождя.
Тогда он сыграл запой — и вот в это сразу поверили.
Как-то вечером он поехал в гости — актёров, а в особенности, актрис повезли на квартиру к местным писателям. Там был гость из Москвы, знаменитый поэт — бритый и страшный.
Говорили, что он всегда носит с собой маузер.
Бритый поэт впился в лицо Никандрова и посмурнел.
Когда уже выпили по третьей, и рыковка разбавила речи, поэт стал нарочито громко говорить о литературе и кино. Он говорил о том, что кинохроника должна заменить пошлые игровые фильмы.
— Нам Совкино будет показывать поддельного вождя, какого-то Никанорова или Никандрова обещаю, что в самый торжественный момент, где бы это ни было, я освищу и тухлыми яйцами закидаю этого поддельного Ленина. Это безобразие.
У бритого поэта был с собой, как пистолет в кармане, лысый товарищ.
Казалось, чуть что и лысый придёт на помощь бритому — причём, и словом, и делом.
Этот его товарищ, невысокий, но крепкий, обшарил взглядом комнату и указал поэту глазами на самого Никандрова.
Но тот только отмахнулся, мысль билась в его рту и была важнее чужих обид.
— Средства нужны для хроники, а это всё инсценировка. Он-то и не похож! Не похож! Отвратительно видеть, когда человек принимает похожие на Ленина позы и делает похожие телодвижения — и за всей этой внешностью чувствуется полная пустота, полное отсутствие мысли. Совершенно правильно сказал один товарищ, что Никандров похож не на Ленина, а на все статуи с него.
Все глядели на Никандрова, и он мгновенно принял решение — нужно просто напиться. Ничего не надо отвечать, что может ответить пьяный механик поэту, и он, не выпуская рюмки, неловко уронив что-то, выполз из-за стола.
В другой комнате тоже галдели, там неловкий поэт, читал стихи, про другого поэта, ссыльного, доведённого царизмом до смерти, и вот ему чудится что-то перед смертью — Россия или Доротея, непонятно.
Никандров прислушивался, раскачиваясь, уже почти не играя пьяного, а становясь им с двух рюмок. Он давно понял, что лучше всего пьяного человека играет трезвый.
— Лета, Доротея… Кюхельбеккерно и тошно. На ссылку не похоже, — сказал над ухом кто-то.
— А вы были в ссылке? — переспросил Никандров пустоту.
— А вы? — ответила пустота.
— Я — был. Давно. Не так там и страшно.
— Врёте. Не были вы нигде, — сказала пустота голосом лысого московского гостя и захлопнулась.
На следующий день Никандров решил ещё раз поговорить с оператором и отправился к нему.
Номер был заперт, но голос оператора был слышен рядом — он говорил по телефону с Москвой из кабинета дежурной.
Никандров отчётливо слышал каждое слово:
— Сделали с ним крупные планы: речь с трибуны … Что? Да и пересъемку со знаменем на броневике полностью. Сделали всё, что было возможно с ним, ибо в последнее время он жутко запил и вид его кошмарен, последнюю съемку на броневике еле-еле дотянули.
Скажу больше, Сергей Николаевич, он бродит ежедневно к прокурору с требованием, чтобы ему уплатили денежки с момента фотопробной съемки, то есть с декабря прошлого года. Свой костюм ни под каким видом не сдаёт — говорит, что он — вождь, и костюм принадлежит ему. Устроил истерику. Говорит, что из-за нашего халатному к нему отношения Россия потеряет своего вождя — в его лице, и что ему придется тоже уйти в Мавзолей. Для того чтобы этого не случилось, он просит вызвать к нему сына из Москвы телеграммой следующего содержания: «Твой отец погиб, выезжай».
«Что за чёрт, — пронеслось в голове у Никандрова. — Не ходил я ни к какому прокурору. Зачем он выдумывает? Денег я действительно просил, и просил выслать их сыну. При чём тут Мавзолей? Глупости какие».
Он растерянно отошёл от двери и стал спускаться по лестнице.
Девушка, поднимавшаяся снизу, увидев его расстроенное лицо, поддержала его за локоть. Никандров опёрся на неё, и в этот момент сверху выкатился хозяин киноаппарата и обмахнул их ненавидящим взглядом, как веником.
Фильм был сдан и принят на ура.
Правда, из него вырезали километр плёнки — ходили слухи, что некоторые сцены не понравились новому вождю. Новый вождь сказал, что либерализм старого сейчас не ко времени.
Впрочем, Никандрову об этом не докладывали, он читал только газеты.
Впрочем, бритый поэт топал и ругался в «Известиях», но Никандров на него не обижался.
Никандров больше не вернулся в мастерские, он снялся в кино ещё раз, а потом просто сидел в мастерских.
Самолёты летали всё лучше — они ревели моторами на реке, а те, что не умели плавать, взлетали чуть дальше, на Ходынке.
Сидеть у окна московской комнаты Никандров не любил. Окно выходило в крохотный дворик, и его угнетало главное в этом пейзаже — неизменность.
Тут время остановилось в своём несовершенстве — в кривизне забора, облупленности стен и ржавом листе на крыше.
А вот в Филях, где мастерские давно превратились в авиационный завод, время летело вперёд, к идеальному будущему.
Действие рычага не зависело от трезвости рабочего. Взрывная сила бензина в цилиндрах машины была сильнее, чем бессознательное чувство масс.
Машины исправляли историю.
Чужие-свои дети, впрочем, радовали его.
Сын встал на ноги, внуки росли, как тыквы на грядке.
Он их видел как-то зимой, зайдя в гости, от них шёл пар.
Пальто, почти не ношеное, висело в шкафу.
Его не забыли, и он сыграл себя несколько раз — в Малом театре.
Там, в ложе сидела жена-вдова,
