«Императрица» играет бахромой шали и, чему-то улыбаясь, смотрит поверх толпы. Не глядя на прохожих, она в то же время разговаривает с ними: еле уловимым кивком головы, движением плеча и главное — глазами. Прохожие удивительно хорошо ее понимают. Вот от толпы отделяются двое мужчин и подходят к ней. Она мило с ними разговаривает, но твердо стоит на своей цене. Те начинают торговаться. Уходят, возвращаются. Но она не уступает. Тогда они уходят совсем. Вот перед нею останавливается высокий сгорбленный старик с палкой в руке. Мило улыбаясь и ему, она называет такую большую сумму, что он, точно ошпаренный, отскакивает. Но вот к ней приближаются два медлительных с виду мужика в огромных папахах. Сразу видно, из деревни. И похоже, что при деньгах. Они не торгуются. «Императрица» бросает папиросу и входит в ворота. Мужики молча, напряженно идут за нею.
И сразу же на улице появляется Федя. Глаза у него злые, ненавидящие. Он даже не смотрит на меня. А ведь сам сказал, чтобы я к девяти часам был у парадного… Я молча иду за ним. Выходим на ярко освещенную, многолюдную Ольгинскую. Народ валом валит в обе стороны. Кто уже нагулялся, кто только еще идет на прогулку. Веет прохладой с Каспия. Вот и Приморский бульвар. Я впервые иду сюда вечером.
Идем вдоль парапета набережной. Хотя нет ветерка и море кажется спокойным, но волны все же гулко рокочут на волноломе. На парапете в ряд сидят молодые люди. Все они торгуют контрабандой. Довольно громко они предлагают гуляющей публике заграничные духи, чулки, губную помаду, кокаин.
Подходим к ярко освещенному «Поплавку». Здесь дразняще пахнет шашлыком.
У самого парапета нацелена в небо труба на треноге, напоминающая самоварную. Вокруг — толпа. Человек в соломенной шляпе зовет охотников посмотреть на Луну. Он требует небольшую плату. Кто-то протискивается в середину круга. Человек в соломенной шляпе объясняет ему, что тот должен видеть в трубу.
— Темные пятна — это дно морское, — говорит он.
Вокруг сдержанно хихикают.
Мы идем дальше. Вот пристань, ведущая к городским купальням. Вдоль пристани стоят большие, освещенные керосиновыми лампами парусные лодки, разукрашенные флажками и цветами, с дорогими коврами на сиденьях. В каждой лодке сидят по три музыканта и играют на своих нехитрых, но звучных дудуках. У некоторых, кажется, вот-вот лопнут надутые щеки. Но нет, не лопаются! То одна, то другая лодка, набрав нужное количество пассажиров, отчаливает от пристани и, подняв паруса, уходит в темную ночь, на прогулку по Каспию. Вскоре вдали начинают мелькать их кормовые огни.
Федя тащит меня в боковую аллею. Она плохо освещена, здесь почти темно. Федя объясняет, что мы будем делать, передает мне электрический фонарик, потом вытаскивает из кармана и показывает на свету две белые отполированные кости.
— Слоновые? — спрашиваю я, беря их в руки.
— Из воловьих ребер, дурак! — зло говорит он. — Откуда в Баку могут взяться слоны?
Мы идем вдоль скамеек по темной аллее. Изредка я свечу фонариком. Идем все дальше и дальше. Вот наконец в луч света попадает нежная парочка. Он норовит не то поцеловать ее, не то что-то шепнуть на ушко.
И тут Федя со страшной силой ударяет зажатыми между пальцами костями и поет ошеломленной парочке:
Ради бога, дяденька…Сколько можешь, дяденька!Открывай сундучок, подавай пятачок.Я маленький чопчик, сел на мосточек,Люди играют, дудки забавляют.Маруся, Маруся, ты меня не бойся,Я тебя не брошу, ты не беспокойся.Кишмиш, курага, жарено варенье,Петуха зарезали, завтра воскресенье…
— Хватит, черт тебя возьми! — вдруг рычит мужчина.
Я отбегаю в сторону. Федя продолжает играть. Удивительно ловко и складно звенят в его руке кости. Вот он бьет ими по согнутому колену и поет уже «кавказские куплеты»:
На вокзале есть буфет,На буфете есть патент,На патенте есть портрет —Это самый Карапет…
— Хватит, мерзавец! — рычит мужчина.
— Нахалы! — говорит женщина.
Я еще на шаг отступаю назад и направляю луч света на парочку.
Прикрываясь одной рукой от света, мужчина торопливо лезет в карман, выхватывает какую-то бумажку и швыряет нам.
— Пшли вон, мерзавцы! — снова рычит он и топает ногой.
Федя хватает бумажку, и мы убегаем. Потом останавливаемся и переводим дыхание. Федя вертит бумажку в луче фонарика.
— Пятьдесят миллионов… А я-то думал, двести пятьдесят! — говорит он разочарованно. — Считай, десять твои. Можешь купить две ириски.
Снова идем вдоль скамеек, то и дело освещая их фонариком, высматривая во мраке очередную жертву. Вот опять попадается уединившаяся парочка.
Федя стучит костями:
Ради бога, дяденька…
— Пацаны, не старайтесь! — Девушка смеется. — Мы студенты.
Федя сразу же обрывает песню. И мы идем дальше.
— Жмоты проклятые! — говорит Федя. — Ненавижу студентов!
Потом спрашивает:
— Хорошая песня?
— Хорошая, — говорю я.
— Понял что-нибудь?
— Да, — отвечаю я.
— А что?
— Ничего! — Я смеюсь. — Как это понять — «жарено варенье»?
— Дурак! Не все ли равно, какое варенье, жареное или вареное? Главное — «открывай сундучок, подавай пятачок».
Он смеется. Мне тоже становится смешно.
— Хорошо играешь на костях. Вот не думал! — говорю я.
— Я знаю и другие песни. Сейчас услышишь.
На скамейке сидит компания: четверо мужчин и три женщины.
Мы останавливаемся на почтительном расстоянии.
И Федя запевает:
Есть в Батавии маленький дом,На окраине, в поле пустом.В этом доме в двенадцать часовКитаец-слуга снимает с дверей засов.И за тенью является тень,И скрипит под ногами ступень,И дрожит перепуганный мракОт споров, возни, скандаловИ частых драк…
Голос у Феди тоненький, высокий, и когда тянет: «Дорога в жизни одна, ведет нас к смерти она», — он звенит, как струна, и кажется, что вот-вот лопнет.
Я свечу фонариком. Слушают Федю внимательно, с печальным видом. Вот женщина в широкополой соломенной шляпе с воткнутым в нее ядовито-зеленым пером раскрывает лакированную сумочку и протягивает бумажку.
Федя выхватывает из ее рук деньги, бросает: «Мерси» — и продолжает петь.
Видимо, «мерси» производит большое впечатление. И остальные женщины лезут в свои сумочки и тоже протягивают нам по бумажке.
