Надежда оказалась резвой и чувствительной особой. Прикрывая ладошкой рот, она то и дело вскрикивала, восхищая исходившего потом Андрея.
Наконец они устало повалились на диван, смеясь и обдувая жаркие лица друг друга.
– Прелестненький мой Андрюшечка, уж как мне хорошо с тобой, аж сердечко заходится, миленочек, – нежно целуя его плечи и грудь, ворковала Надежда.
Андрей вспомнил о предстоящей поездке на дачу, взглянул на Виракову: «Пустая рабоче-крестьянская лошадка, крепкозадая и грудастая. Ах, Полина – совсем другое дело!»
Он погладил Надежду по голове, мягко поднялся и нашел на столе будильник.
– Я, Надюша, поднимаюсь в половине восьмого.
– Отчего в такую рань? У тебя дела? – спросила она с капризной хрипотцой.
– Вроде того, – поскрипывая пружиной, отозвался Андрей. – Я утром пойду, а ты спи, не тревожься. Ключ оставишь в почтовом ящике.
* * *
У Старой заставы среди цветущих деревьев стоял просторный дом. В нем, будто в сказке, жили старик со старухой. Они, конечно же, были не очень древними, в добром здравии. Степан Сергеевич в прежние времена служил в суде, но было это так давно, что вряд ли кто-либо мог это вспомнить, кроме его старушки, Марьи Петровны. Жили старики одиноко – любимый сыночек погиб геройской смертью в 1915 году. Сожрала Алешеньку ненасытная война, не вернула даже мертвого тела.
За домом, в обширном саду, был флигель. Когда-то в нем жила прислуга, однако в новые времена на прислугу средств не хватало. Флигель сдавался двум постояльцам, молодым людям.
Первый был высок и тонок в кости, почти хрупок. Лицо его изящно выписала матушка-природа: породистое, бледное, с огромными темными глазами. Лет ему было не больше девятнадцати, но облик вызывал ощущение крайней усталости от жизни.
Второй постоялец представлял собой широко распространенный народный тип: среднего роста, темно-русый и светлоглазый, крепкий, с закаленным крестьянским телом.
Первого звали Аркадием, второго – Никитой. Никита был домовит: готовил еду, содержал дом и стирал белье. Аркадий спал до полудня и пропадал ночами. Разговаривали они редко, а если и случалось, беседа выходила натянутой и мучительной для обоих. В свободное время Никита рукодельничал, мастерил фигурки из дерева и глины, помогал хозяевам в саду. Аркадий на досуге предавался чтению. Читал он книги на иностранных языках, недоступные для Никиты. А сближало постояльцев наличие некоей скрытой силы, ощутимой посторонними даже при мимолетном знакомстве.
Поздним майским вечером, в пятницу, девятого числа у Аркадия и Никиты собрались гости – пятеро мужчин. Они не пили вина и не веселились, чинно сидели за освещенным керосиновой лампой столом и негромко беседовали. На дальнем конце стола помещался Аркадий, как всегда, нарочито безучастный ко всему. По правую руку от него расположился пожилой человек с аккуратной бородкой.
Многим горожанам эта личность была знакома – живая легенда воровского мира, Аполлон Григорьевич Шеин, когда-то – признанный авторитет-медвежатник [34] и лихой шнифер [35]. За славные достижения в деле взлома урки окрестили Шеина «Профессором», подчеркивая тем самым его высокий воровской уровень.
В 1917 году Шеин вернулся из последней отсидки и с тех пор считался «не у дел». Поговаривали, что хитрый Профессор наверняка успел перед арестом припрятать часть награбленного.
Накануне Октябрьской революции Шеин женился на столь же немолодой состоятельной вдове-мещанке. Жили они на посаде тихо, и, казалось, город забыл «громителя сейфов». Вспомнили о Профессоре большевики. После взятия власти они национализировали губернский банк, но служащие объявили саботаж и спрятали ключи от хранилищ. А новые хозяева крайне остро нуждались в наличности! Тут-то и помог медвежатник «на пенсии». Когда же Ленин провозгласил нэп, Шеина частенько приглашали к милым сердцу сейфам – чинить и давать консультации. И в банках города снова появлялась приземистая фигура в черной жилетке и сапогах с «бутылочными» голенищами. «Что было, то прошло», – говаривал Аполлон Григорьевич соседям. Однако старики, помнившие Профессора молодым, в глубине души не верили: «Горбатого могила исправит».
Справа от Профессора сидел Фрол, задумчивый и напряженный. Он тянул папиросу, по обыкновению, не вынимая ее изо рта.
Напротив Федьки восседал светловолосый крепыш двадцати с небольшим, кареглазый и бесшабашный на вид – Геня Степченко, в недалеком прошлом – залихватский пулеметчик в армии батьки Махно. Именно он был гостем Степана Митрофановича Звонцова и возницей Фрола в день встречи у театра.
Рядом со Степченко, подперев голову рукой, развалился высокий курчавый юноша с шальными глазами – Яшка Агранович, сын сапожника из еврейского предместья, личность веселая и гулящая, о которой в городе ходили весьма противоречивые слухи.
По левую Яшкину руку примостился Никита. Он хмуро и сосредоточенно катал хлебный шарик по столешнице.
Все, кроме Никиты, занятого своим катышком, смотрели на человека во главе стола. Ему не исполнилось и тридцати, но вид у него был серьезный и повелительный. Одет в дорогой костюм, каштановые волосы аккуратно уложены репейным маслом, под красиво изогнутыми бровями сверкали умные светло-карие глаза. Портил его нос – чуть вздернутый, с широкими чувствительными ноздрями. Этого человека с 1922 года разыскивала губернская «уголовка», ЧК, а затем и ОГПУ. Чужие знали его только по прозвищу, данному обывателями, – легендарный и таинственный, страшный и неуловимый Гимназист держал совет со своими подручными.
– …Чертова рота [36] списала дело на нас, слухи ползут по городу, и фраера туда же – свистят о «налете Гимназиста». Федор рассказал вам о пугачах [37] Осадчего. Ваше слово, господа хорошие! – он посмотрел на Профессора.
– Времена пошли лихие – законы не чтят, авторитетов не признают. Я завсегда был за «мировую», но что поделаешь? Подпишусь за общее мнение, – сказал Шеин и поглядел на Фрола.
– Коли не притянем Осадчих к ответу – хана, всю мокруху [38] и плевый гоп-стоп[39] будут на нас вешать. По варнацкой чести [40] следует их уделать вглухую [41]. Мое слово! – Фрол хлопнул ладонью по столу.
– Кадет! – обратился к Аркадию Гимназист.
– Выбора нет, господа, – скривив тонкие губы, ответил Кадет. – По Закону мы должны притащить Осадчего на законную плаху [42] и объявить его порчем [43], но он не уважает Закон! Выходит – быть нам колунами по чести [44].
Кадет повернулся к Аграновичу.
– Дело ясное: берет нас Осадчий на шарап, хочет заделать форшмак и разыграть пахана. И тянуть его под венец – много чести, порядочнее Осадчего смарать вместе с кодлой, шлепнуть псар поганых – и все! [45] – не меняя позы, отозвался Яшка.
– Геня, ты? – спросил Гимназист.
– Любо, батько, пора косточки размять, – усмехнувшись, проговорил Степченко.
Последним был Никита. Он пожал плечами и кивнул.
– Значит, решено! – в голосе Гимназиста зазвучал металл. – Собираемся завтра в десять вечера у мельницы. Подскочим на двух паничах [46], Геня и Никита – на козлах. Профессор на дело не пойдет. Прилатайтесь посермяжистей, лучше мукарями. Стволы и пики захерьте, а будет дзет – не палите без приказа, Яшка, слышал? [47]
Гимназист поднялся и надел соломенную шляпу-канотье:
– Все, растуриваемся по одному [48].
Глава XIII
Ровно в девять утра Андрей стоял у заветных ворот. Появилась Полина в облегающей блузке, на голове – летняя шляпа.
– Доброго вам утра, – поклонился Рябинин.
– Привет! Вы уже здесь? Редкая в наши дни пунктуальность! – Она благоухала утренней свежестью. – Сейчас придет машина… Ага, вот и она!
Полина указала на приближающийся к дому черный открытый «бенц». Шофер в военной форме, строгий и деловитый, поприветствовал Полину. Они уселись и поехали в сторону вокзала. На привокзальной площади свернули налево и, миновав вереницу пакгаузов и домики железнодорожников, оказались за городом. Машина катила по широкому, плотно убитому тракту.
«Вот она, техника! – думал Андрей, прислушиваясь к тихому ходу „бенца“. – Не то, что заводская развалина „гочкисс“!»
Минут через двадцать повернули на проселок, и автомобиль запрыгал по пыльным ухабам. К слову, он и здесь чувствовал себя уверенно – лишь урчал и поскрипывал рессорами.
– Скоро приедем, – проговорила Полина. – Проедем лесочек, а там и наша дача.
За ржаным полем показался светлый смешанный лес. Они поехали по просеке; легкие пугливые тени берез пробегали по лицам.
Дорога закончилась высоким забором красного кирпича с глухими металлическими воротами. Водитель нажал на клаксон. Через минуту створки распахнулись, и машина въехала во двор. Андрей увидел бревенчатый двухэтажный дом и беседку под липами: «Бога-ато живут местные коммунисты!»
