– Нафершпилилась… – И тихо, уже в спину Роману: – Для тебя…
А Роман и сам знал, что для него. И сегодняшний день, и платье, и причёска… И, чёрт побери, эта корзинка и царапающийся в ней стриж: её заботы, которые она решила разделить с ним, её мир, в который она его всё-таки впустила…
Да, он понимал теперь этот мир, в который столько времени пытался прорваться. Не было никакого особенного мира. Он складывался из её великого терпения и понимания всех и всего – непутёвой матери и равнодушного отца, сбившегося с пути одноклассника и одиноких старух… Её образы и сказки, её белый сад, рождались из любви и жалости к Шуриным детям, и раненым голубям, и ко всему свету. И дети доверчиво клали голову ей на колени, а птицы падали прямо в руки…
Нести широкую плоскую корзинку было удобнее вдвоём – они и шли, держась с разных сторон за ручку, только Роману приходилось опускать плечо, а Мишель чуть подтягивала в локте руку.
Птица под своим натянутым тентом возилась всё сильнее, ткань ходила ходуном, терзаемая головой, клювом или лапками. А они шли не спеша, сначала мимо садов, потом по городу. Встречные прохожие дивились на праздничную Мишель, а уже пройдя мимо, непременно оглядывались, силясь понять, что же такое есть в этой малютке, что не отпускает и заставляет смотреть ещё и ещё ей вслед…
В мастерскую они попали не сразу, сначала долго стояли на галерейке, и опять не было момента прекрасней – так думал Роман. Мишель стояла впереди, задумчиво глядя в привычно прекрасную бездну, а Роман чуть сзади, защищая её полукружием рук, крепко взявшихся за хлипкие проржавевшие перила… Остренькой лопаткой Мишель касалась его груди, а тёмная дымка волос мягко щекотала щёку. Роман незаметно втянул воздух. Закружилась голова – от волос пахло точь-в-точь, как от чая из белой кружки. Долго-долго стояли они, чувствуя себя единым целым, странным существом с двумя сердцами, замкнутом в едином пространстве кольца его рук…
Между тем птенец в корзинке совсем осмелел, стал проявлять своё присутствие не только усиливающейся вознёй, но и резким, требовательным криком. Мишель вздрогнула и виновато схватилась за корзинку. Они прошли через захламлённую лестницу, с которой за все эти годы никто и не потрудился убрать куски штукатурки, и открыли дверь в мастерскую. Теперь всё внимание Мишель принадлежало стрижу: она кормила его, успокаивала, устраивала на верёвке, протянутой между двумя стеллажами.
Солнце било в два огромных окна с балконами, в воздухе висели мириады пылинок. Усилия Мишель навести порядок были видны, но их все же не хватало. Чувствовалось, что хозяину этого хаоса глубоко наплевать на уборку, его интересует только собственное творчество.
Здоровое ложе, беспорядочно закиданное какими-то покрывалами и затертыми до блеска подушками; разнокалиберные бутылки громоздились на полу и на стеллажах, заварочный чайник, вобла, пустая бутылка из-под пива на журнальном столе – всё, буквально всё говорило о «муках творчества».
Роман принялся бегло осматривать картины, ворохами тут и там прислонённые к стенам. «Девушка в жёлтом», «Девушка с васильками», «Девушка у окна» – Роман, мазнув взглядом по лицам, читал названия на обороте. Оп-па… «Девушка с голубкой на плече». Он с усилием раздвинул всю стопку и вынул небольшой холст. Сдул пыль и поставил его на мольберт напротив окна.
На картине была изображена сидящая Мишель с белой голубкой на плече. Да, конечно, это она. Роман подался назад и наклонил голову набок. С каким-то странным удовлетворением отметил, что и папашке-то не слишком удался её портрет… Портретное сходство, несомненно, было, но его и Роман мог передать, а вот внутренняя суть… Нет. Художник и сам понимал это, поэтому наложил поверх всего флёр, сиреневую дымку.
– Папа говорит, натурщица из меня никакая, – раздался тихий голосок Мишель.
«Это из нас с твоим отцом художники никакие», – подумал Роман, но вслух ничего не сказал.
Однако пора было вплотную заниматься птенцом. Он, с неестественно вывернутой головой, переминался на коротеньких ножках на краю стола.
– Видишь, – тихим голосом, чтобы не напугать птицу, сказала Мишель, – какие слабенькие ножки? Ласточки и стрижи… не могут, как остальные, разбежаться… и взлететь. Даже если взрослая птица вынужденно сядет… на землю, то не сможет…
Она осторожно пронесла стрижа на балкон и вынесла сложенные руки с птицей через перила. Роман протиснулся вслед за ней. Птенец никуда лететь не собирался. Он повозился у Мишель в руках и затих. Минут пять она уговаривала его полетать, но безрезультатно. Вернулись в комнату.
– Ты иди, пожалуйста, вниз, и встань под балконом, – жалобно попросила Мишель, – мало ли что… Какой-то он в этот раз… глуповатый.
Роман рванул вниз. Встал под балконом. Мишель с птенцом снова вышла.
Смешно, конечно, надеяться, что он поймает глупую птицу, если та не сообразит помахать крыльями. Мишель-то на балконе двенадцатого этажа выглядела маленькой куколкой, а уж птенец… В лучшем случае – пылинкой, даже для Романа, с его острым зрением.
На балконе всё же что-то происходило. Мишель вынесла птенца снова, держа его в руках за перилами балкона, чтобы «птенчик попривык…». Тот сначала сидел неподвижно, потом закрутил головой, перебирая лапками, дополз до кончиков пальцев и… камнем стал падать вниз. Что происходило дальше, Роман видел отчётливо. Примерно до шестого этажа тёмный комочек летел согласно закону земного притяжения. Сверху и снизу на это падение с ужасом взирали Роман и Мишель; но вдруг стремительно, неожиданно, словно ниоткуда, с нарастающим до невыносимого писком, налетела стрижиная стая! Птенец мягко упал в неё, Роман мог поклясться, что видел, как тот спружинил и развернул крылья, а потом всё – птичья стая моментально подхватилась, сделала вираж и растаяла в небе, отдалился и растаял их пронзительный крик…
Роман оторопело стоял под балконом и смотрел на потерявшую дар речи Мишель. Как это ни парадоксально, птенец не шмякнулся, не грохнулся, не лежал жалкой кучкой окровавленных перьев на асфальте, а летел, летел со своими собратьями и с победным криком наслаждался полётом!
Переполненные чудом удивительного спасения, они не стали садиться в троллейбус, а пошли пешком из центра города до самого её дома. Взахлёб делились впечатлениями о том, что было видно сверху и что снизу, и кто что подумал, и как это было ужасно предполагать, что могло случиться… И это чудо, чудо, спасительная стая – откуда она взялась? Неужели птицы наблюдали за ними из-под крыши, когда Мишель на балконе уговаривала птенца лететь? Или они случайно пролетали мимо? И он спрашивал – а как было раньше? Птенец-то не первый. И Мишель уверяла, что все, кто был раньше, улетали совсем по-другому, сразу, самостоятельно… И они говорили, взмахивая руками, а сами шли и шли – сначала по центральным улицам города, потом по окраинным, сидели на лавках у стареньких деревянных домов, под деревьями, увешанными, как ёлочными игрушками, недозрелыми яблоками или грушами…
Вверху летали пронзительно кричащие птицы, и они долго смотрели в небо – где-то там, наверное, и их стрижик… И вдруг образовалось откуда ни возьмись это «мы» вместо «я» и «Мишель».
Во двор Мишель они пришли в шесть часов вечера. Их встретили громким восторгом Николашка и Олечка. Дети плясали, висели на них обоих, безоговорочно признав Романа за своего, одновременно требовали рассказа о том, как полетел стриж, и умоляли Мишель разрешить последнюю ночь переночевать у неё, потому что «папка нынче ночует в сарае у Пистолета». Мишель, смеясь, разрешила только ужин, купание и вечернюю сказку, потому что завтра с утра автобус в Пензу, а послезавтра – первый экзамен…
«Первый экзамен», – эхом прозвучало в голове у Романа. Его поезд в Москву сегодня в 22.00. Лихорадочно заметались мысли: сдать билет? уехать на проходящем глубокой ночью?
Видимо, всё это отразилось на его лице, потому что Мишель тронула его за рукав и тихонько произнесла:
– Не надо… поезжай. Всё будет хорошо…
Потом он на минутку зашёл в зелёную комнатку, и она передала через окно его рюкзак с Крошкой Мю. Он несколько секунд смотрел снизу прямо в её удивительные тёмные глаза и не отводил взгляда, поражаясь, как это, оказывается, легко – улыбаться и не считать свою улыбку глупой. А потом она подала ему вниз руки, маленькие хрупкие лапки, и Роман осторожно взял их и немного покачал в своих в знак прощания. На «Ипподромную» он уже бежал крупной рысью. Прыгал на спине рюкзак, сбитое дыхание работало в такт фразе, сказанной Мишель и никак не шедшей из головы: «Всё-бу-дет! Хо-ро-шо! Всё-бу-дет! Хо-ро-шо!»
Потом он бежал по лестнице своего дома, запихивал в себя какую-то еду, обнимался на вокзале с родителями, лежал на верхней полке вагона, не мог спать от воспоминаний, а колёса всё стучали: «Всё-бу-дет. Хо-ро-шо. Всё-бу-дет. Хо-ро-шо».
