То ли дело город моего детства: там троллейбус всегда оставался родным. Из года в год я наблюдала изменения в его внешности и характере. Он посолиднел, обзавёлся «гармошкой», перестал так много работать – появились многочисленные маршрутки, а ещё часть пассажиров пересела на личный транспорт. Троллейбус стали гораздо чаще красить, хотя бы потому, что теперь этот заслуженный работяга возил на своих боках рекламу… Он уже так много повидал, что превратился в философа, это чувствовалось в самой атмосфере салона. И показывал он мне теперь тако-о-ое… И знакомил с такими необычайными персонажами!..
Мне почти сорок. Время – нулевые. Зимний, морозный вечер, мы едем с институтской подружкой, как и двадцать лет назад, болтая взахлёб, по привычному маршруту. Я сижу у прохода и смотрю вниз. Рядом со мной останавливаются толстенные ноги в войлочных потёртых сапогах и чулках «в резиночку». Они стоят, как вкопанные столбы, даже не притоптывают и не переминаются от холода. Я, медленно холодея, робко поднимаю глаза вверх, скользя по потёртому суконному пальто, и вижу круглое, красное, улыбающееся лицо со странно-выпуклыми глазами… Напрягаюсь и делаю попытку уступить место. Не принимает. Не это ей от меня нужно. А что? То же, что и всем, в сущности – чтобы слушали.
– Шизофрению они … боя-а-атся, твари… обнародую… зрение своё… – бормочет, улыбаясь, странная фигура, глядя мне прямо в глаза.
Я изумлена. Говорит она, несмотря на простецкий внешний вид, без характерного деревенского говора, без фрикативного «г», по которому я и в Антарктиде своего земляка опознаю.
– Я чу-ую, вижу… Они хотят, – тётка сторожливо оглядывается и понижает голос, – чтобы я на органы работала, на ор-р-ганы… А я – не-е-е-т… – она хитро улыбается. – Я ведь… – она понижает голос до шёпота, – душу Ленина видела – вот так, как тебя! – И так зыркает на меня, что никаких сомнений не остаётся – точно, видела.
Потом снова продолжает нести что-то про «ор-р-ганы», про тварей… И я, ловя боковым зрением Олькины очки и полуоткрытый рот, сиплым от волнения голосом вдруг вклиниваюсь в её околесицу:
– А… как она выглядела – душа Ленина?
Щёлк! Мгновенное понимание в глазах, речь опять становится осмысленной и даже выразительной, глаз хитро подмигивает:
– Душа Ленина-то?.. А вот представь, – тётка растопыривает толстые пальцы вдоль салона троллейбуса, – идёт по проходу такая баби-и-ща двухметровая в красных сапогах… – душа Ленина, кто же это ещё может быть? И идёт, и так наклони-и-лась уже над парнишкой одним… А я: «Не тр-р-онь мальчишку!» Я ведь – знаешь, какая? Я их не боюсь никого!
И так это у неё убедительно звучит, так завораживает и подчиняет, её сумбурная речь и круглый глаз втягивают в себя целиком и меня, и Ольку с её блестящими очками и полуоткрытым ртом…
Как мы оказались на улице, не помню. Троллейбус спас, не иначе. Выплюнул нас как-то поспешно там, где ещё рано было выходить, и мы, совершенно очумевшие, потопали к Набережной. Кругом безлюдье, замёрзшая река, бархатная темнота и фонари… Фонари в чудесном ореоле золотого света, притянувшие к себе мириады мерцающих снежинок… Волшебство!
А троллейбус… Что ж, троллейбус в который раз умчал неизвестно куда, очередную из своих неоконченных странных историй. Поступил, как обычно. Где он их доскажет, кому? Кто их досмотрит? Где у них окончание, где начало? Я не знаю… Только подсознательно чувствую: это ещё не всё.
Иногда я с усмешкой думаю: вдруг там, куда отлетает душа, когда приходит её срок, ждёт меня какой-нибудь сумасшедший троллейбус вроде гарри-поттеровского «Ночного рыцаря»?.. Там дурашливо орёт кондукторские слова высунувшаяся из раскрытой двери всклокоченная голова какого-нибудь Стэна Шанпайка. И будет носиться всю ночь этот призрачный транспорт по заснувшему городу, шугая с насиженных мест остановки и афишные тумбы, и будут сладко спать его пассажиры (и я с ними), накрытые пуховыми одеялами, и видеть во сне странных людей и их странные истории, недосказанные когда-то…
Единственный мужчина, который…
Вечером звонила Вяземская и орала так, что трубку приходилось держать подальше от уха.
Машка Вяземская – моя институтская подруга и доморощенный психоаналитик, постоянно пытающийся удержать глупую меня от совершения разных глупостей. Трубка раскалилась и вибрировала, эпитеты «придурочная», «идиотка», «олух царя небесного» грозили взорвать мою барабанную перепонку.
Что же такого я натворила? Ни за что не угадаете. Немыслимое. Уступила (хотя меня никто об этом не просил) должность своему начальнику, вытряхнутому руководством из высокого кресла. И ладно бы начальник был приличным человеком! Так нет же, Эдуард Евгеньевич всегда изумлял окружающих потрясающим невежеством даже не в области науки (к науке он, по счастью, не имеет отношения), а в плане общей культуры. Его представления о ней сравнимы разве что с представлениями двоечника-восьмиклассника. Этакий в некотором роде духовный гопник. Что совершенно не мешало ему много лет твёрдой рукой перемещать своё вёрткое, неустойчивое каноэ по неспокойному морю общего руководства.
Эдуард Евгеньевич – наш декан, руководит факультетом биомеханики и спортивной медицины, не соображая ничего ни в той, ни в другой области. Полный профан в науке, поднаторевший в руководстве коллективом, он прекрасно ориентируется в разных житейских ситуациях. К тому же – опытный царедворец, владеет системой сдержек и противовесов, вовремя находит и подкармливает лояльных к власти, а в отдельных случаях не брезгует изготовлением подмётных писем для устранения неугодных. В то же время не лезет в научную работу кафедр, но знает цену каждому и умеет преподнести «наверху» в нужном свете всё лучшее, что случается на факультете…
Правда, я абсолютно не представляю себе, что он говорит и делает на этом самом «верху».
Намедни произошло следующее. Заканчивая выступление на еженедельном совещании преподавателей факультета, Эдуард Евгеньевич окинул сидящих пронзительным взглядом и со значением произнёс:
– А напоследок хочу ознакомить всех с приказом первого проектора нашего университета…
Бубняще-шепчущая аудитория поперхнулась тишиной. Я сжалась в предчувствии взрыва. Но его не последовало. Ожидаемый взрыв смеха неожиданно рассыпался на сдавленный кашель, фырканье, чихание, сморкание и шарканье ног по полу.
Я выдохнула и расслабилась. Позади меня гениальное высказывание декана уже комментировал Ярослав.
– Всё правильно, – бубнил он вполголоса, мужественно сдерживая смех, – первый проектор. Ну-у-у, если разобраться, он как бы проецирует решения ректора на экран сознания широких масс.
Как ни странно, «первый проектор» оказался последней каплей. «Первый проектор» его, говорят, и попёр. Хотя чего уж там, выдавал перлы Эдуард Евгеньевич и похлеще. Собрал он как-то совещание по информационным инновациям, с трудом выслушал выступающих, мало что понимая в сделанных сообщениях, а в конце, солидно откашлявшись, возжелал подчеркнуть актуальность предложенной темы. Принял внушительную позу, поднял палец вверх, постучав себя перед этим по носу, и произнёс: «Наука развивается очень динамично. И нам особенно важно сейчас дуть по ветру». Благосклонно выслушав дружный смех аудитории и приняв его за респект по поводу удачно применённой поговорки, декан величаво удалился.
Утром фраза уже стала крылатой. Костик и Ярослав, заглянув в приёмную, интересуются у секретарши:
– Сам на месте?
– Ушёл.
– Вероятно, дуть по ветру? – услужливо предположил Ярослав.
– Естессно, – небрежно бросил Костик. – Эдуард Евгеньевич прекрасно знает, насколько нелогично дуть против ветра.
Ну да. Да. Да. Эдуард Евгеньевич был дурак. Хотя почему «был»? Есть и будет. Ну и?.. И такому дураку?.. Да, такому дураку я отдала свою должность.
«Дефективная» – Машкин приговор, и мне с этим трудно не согласиться. Есть дефект, есть. С самого детства во мне сидит странная особенность: я вхожу в положение попавших в неприятности окружающих меня мужчин и начинаю решать их проблемы в тот момент, когда сами они не успели ещё эти проблемы осознать.
Машка подробно, часами, анализирует моё прошлое, погружается в моё подсознание и находит истоки проблем в трудном детстве: у папы круглые сутки горели буровые, мама – в больнице, а на моём попечении старший брат-обалдуй.
И от этого некуда деться, мои постоянные спутники – вечный мамин страх и вечный её крик: «Никуда не пойдёшь, сначала помоги Олегу с уроками!» Пришлось мне освоить программу класса на год старше. Это оказалось возможным. То же самое относилось и к музыкальной школе, в которую, слава богу, мы поступили в один год. Дальше, само собой разумеется, – вуз, необходимо братца устроить на рабфак и нянчить в институте, чтобы не плакала мама и не расстраивался папа: им же нелегко было нас содержать… Мне ничего не оставалось, как отлично учиться, впрячься в общественную работу, которая никогда меня не привлекала, – всё для того, чтобы на лень и безобразия братца смотрели сквозь пальцы.
