Так же неуязвима и радостна Жанна под огнем перекрестных вопросов, как под огнем пушек на поле сражения, и радость эта искрится в ее ответах, как светлое вино родных шампанских и лоренских лоз.
Эта «простенькая», «глупенькая» девочка приводит этих всегда молчаливых, спокойных и сдержанных людей в такую ярость, что вдруг вскакивают они и говорят все вместе, перебивая друг друга, не слыша и не понимая сами, что говорят.
– Тише, отцы мои любезные, тише! Не говорите же все вместе, – останавливает их Жанна, с такой веселой улыбкой, что все они, вдруг опомнившись и застыдившись, умолкают.[331]
– Слыша Голоса, видите ли вы свет? – спрашивает кто-то.
– Свет исходит не только от вас, мой прекрасный сеньор! – отвечает Жанна так быстро и живо, что многие невольно усмехаются.[332]
– Я уже на это раз отвечала… Поищите в ваших бумагах, – говорит она одному из письмоводителей.
Тот ищет и находит.[333]
– Ну вот видите. Будьте же впредь внимательней, а не то я вам уши надеру, – шутит она так весело, как будто это не суд, а игра.
– Жанна, хорошо ли, что вы дрались под Парижем, в день Рождества Богородицы?
– Будет об этом! – отвечает она, потому что знает, что они все равно не поймут, что это было хорошо.[334]
– Видели вы, Жанна, как льется английская кровь?
– Видела ли? Как вы осторожно говорите! Да, конечно, видела. Но зачем же англичане не уходили из Франции?
– Вот так девка, жаль, что не наша! – восхитился кто-то из английских рыцарей.
– Молчите! – кричит на него епископ Бовезский и продолжает, обращаясь к Жанне:
– Вы и сами убивали?
– Нет, никогда! Я носила только знамя.[335]
Почему в Реймсе, на королевском венчании, не было ни одного знамени, кроме вашего?
– Кому труд, тому и честь, – отвечает она, и все на минуту умолкают, точно ослепленные молнией: так прекрасен ответ.[336]
LVI
Многие ответы ее на самые темные и сложные вопросы богословской схоластики – чудо детской простоты. Кажется иногда, что не сама она говорит, а Кто-то – через нее:
Будет вам дано, что сказать, ибо не вы будете говорить, но Дух (Мт. 10, 19–20).
– Будете ли вы, Жанна, в раю или в аду? Что вам говорят об этом Голоса?
– Буду, говорят, спасена, и я этому верю так, как будто я уже сейчас в раю!
– Эти ваши слова большого веса, Жанна.
– Да, это для меня великое сокровище![337]
– Думаете ли вы, что находитесь в состоянии благодати? – спрашивает ученейший доктор Парижского университета, мэтр Жан Бопэр.
Ропот возмущения проносится между судьями. Кто-то из них замечает, что подсудимая может не отвечать на такие вопросы.
– Молчите, черт вас побери! – кричит епископ Бовезский.
Но Жанна отвечает так, что все удивляются:
– Если я еще не в состоянии благодати, – да приведет меня к нему Господь, а если я уже в нем, – да сохранит. Я была бы несчастнейшим в мире существом, если бы не надеялась на благодать Божью.[338]
«Сам дьявол внушает этой бестыжей девке такие ответы», – полагают судьи.[339] Дьявол или Бог – в этом, конечно, весь вопрос.
– Я полагаю, – говорит один из судей, – что Жанна в таком трудном деле против стольких ученых законоведов и великих богословов не могла бы защищаться одна, если б не была вдохновляема свыше.[340]
«Жанна слишком хорошо отвечает», – думает все с большей тревогой мессир Пьер Кошон. В самом деле, юность, слабость ее и беззащитность внушают к ней судьям такое участие, что во время допросов они потихоньку делают ей знаки, как отвечать.
– Зачем ты помогаешь ей знаками? – кричит граф Варвик в бешенстве на доминиканского монаха, брата Изамбера. – Если не перестанешь, негодяй, я велю тебя бросить в Сену![341]
– Этот суд недействителен… я не хочу больше на нем присутствовать, – говорит мэтр Жан Логиэ, именитый клерк Нормандский, покидая Руан. И многие другие признавались впоследствии: «Мы хотя и были на суде, но все время думали только о том, как бы убежать.[342]
– Что ты думаешь, сожгут ее? – спрашивает один из певчих замковой часовни тюремного пристава, священника Жана Массие.
– Я ничего не видел от нее, кроме доброго и честного, но каков будет конец, не знаю, – отвечает тот.
Варвик, узнав об этом ответе, остерегает Массие:
– Берегитесь, чтоб не дали вам напиться воды в Сене![343]
LVII
«Верные и ловкие люди должны выманивать у еретика признания, обещая ему избавление от костра», – советует папа Иннокентий III судьям Святейшей Инквизиции.[344] Этому совету следуют и судьи Жанны.
Мэтр Николá Луазолёр, руанский каноник, особенно хитер и ловок в выманивании у Жанны признаний. Переодевшись мирянином, входит он к ней в тюрьму, выдает себя за ее земляка из Лорены, башмачника, верного друга французов, взятого в плен Годонами, сообщает ей мнимые вести от короля и ловко расспрашивает ее о Голосах; или исповедует под видом священника, и спрятанный тут же писец записывает исповедь. В городе уверяют, будто бы мэтр Луазолёр является Жанне и ряженым, то св. Катериной, то св. Маргаритой, с той целью, чтобы выманить нужные для суда признания.[345]
Дня через четыре после первого допроса Жанна, поевши присланной монсиньором Кошоном рыбы, так внезапно и тяжело заболела, что думала – отравлена.
– Подлая девка, продажная, должно быть, какой-нибудь дряни наелась! – кричит на нее, догадываясь об ее подозрении, главный судебный обвинитель, промотор, мэтр Жан д'Эстивэ.
– Сделайте все, чтоб вылечить ее, – говорит граф Варвик врачам. – Слишком дорого купил ее король, чтобы дать ей умереть естественной смертью![346]
Выздороветь едва успела, как возобновились допросы, но не с большим успехом, чем прежде. Сжечь «еретичку нераскаянную» было очень легко, но непочетно, а довести ее до раскаяния казалось невозможным. Судьи пришли бы в отчаяние, если бы епископу Бовезскому не дано было «свыше», как он думал, найти уязвимое место в Жанне – «непослушание Церкви».
– Есть Церковь Торжествующая, в которой пребывает Бог, Святые и Ангелы и души праведных; есть и Церковь Воинствующая, в которой находятся Святейший Отец наш, папа, и прелаты, и клир, и все добрые христиане-католики. Церковь эта непогрешима, потому что Духом Святым водима. Согласны ли вы, Жанна, быть послушной Церкви Воинствующей? – спрашивают судьи.
– Я пришла к королю Франции от Бога, от Пресвятой Девы Марии и от всех Святых на небе – от Церкви Торжествующей… Только ей одной я хочу быть послушна во всем, что делаю, – отвечает Жанна.
– Но если бы Церковь Воинствующая сказала вам, что ваши Голоса – от дьявола, покорились ли бы вы ей?
– Я покорюсь только Богу… Лучше мне умереть, чем отречься от того, что велел мне сделать Бог…
– Значит, вы Церкви Земной непокорны?
– Нет, покорна, но Богу послуживши Первому![347]
Твердо стояла на этом Жанна; но что-то, может быть, промелькнуло в глазах ее, от чего у монсиньора Кошона сердце вдруг радостно ёкнуло, как у птицелова, когда на тихое кликанье дудочки отвечает перепел. В первый раз за все время суда почувствовал он Жанну во власти своей, как пойманную в крепко зажатой горсти трепещущую птицу.
«Будет наша вся, до последней косточки!» – подумал он радостно.[348]
LVIII
В двадцать пять дней – пятнадцать допросов на суде, длившихся иногда по три, по четыре часа, и множество – в тюрьме. Как ни велико было мужество Жанны, телесные силы ее истощались, и наконец она заболела снова, и на этот раз так тяжело, что казалась при смерти.[349]
18 апреля епископ Бовезский и наместник Инквизитора Франции Жан Лемэтр в сопровождении нескольких докторов богословия входят к ней в тюремную келью.
– Церковь никогда не закрывает лона своего для тех, кто в нее возвращается, – говорит ей епископ.
– Я так больна, что могу умереть… Дайте же мне исповедаться и причаститься, – просит Жанна.
– Будьте покорны Церкви во всем, и вас причастят.
Жанна молчит, и по тому, как молчит, видно, что отказывается от причастия.
– Я прошу вас об одном, – говорит после молчанья, – если я умру в тюрьме, похороните меня в освященной земле. Но если вы и этого не сделаете, я все-таки надеюсь на Господа…
– Жанна, скажите нам причину, хоть одну причину того, что вы не хотите быть послушны Церкви, – говорит Пьер Кошон.[350]
Жанна молчит, но епископ чувствует снова, что пойманная птица трепещет у него в горсти.
LIX
3 мая, в день Воздвижения Креста Господня, явился Жанне Архангел Гавриил, может быть, в том виде, в каком изображен был на знамени Девы с белыми лилиями Франции, и, может быть, сказал ей так же, как Деве Марии:
