Он также спотыкался из-за своей грязевой повязки, но у него была цель.
Он догнал Курицу. Клювом уцепил ее сзади за шею и обхватил крыльями. Она яростно сопротивлялась, молотя крыльями по голове; но он не сопротивлялся. Он лишь держал ее крепко, как мог. И вместе они начали соскальзывать к реке.
Она повернула голову. С убийственной решимостью Курица старалась пронзить своим клювом глаза Петуха-Повелителя. Но Шантеклер опустил голову, позволив ей клевать свою шею, и разрыдался. Не от боли он плакал, а потому что был окончательно вымотан; и еще из-за этой чертовской непогоды; и еще потому, что она лупит его почем зря. Он крепко сжимал ее, и он плакал.
Затем, когда они уже болтались в воде, грязевой компресс на Шантеклере размяк и стал отваливаться. Куски его уплыли или утонули, и рана Шантеклера снова открылась и начала кровоточить. Кровь его окрасила воду.
Именно кровь опустошила куриное горло и наконец заставила ее замолчать. Мгновение она смотрела, уставившись на грудь его и живот, где теперь была не серая грязь, а золотые перья и кровоточащая рана. Курица открыла рот, и взгляд у нее был до глубины души потрясенный.
— Ты ранен, — как-то странно промолвила она. — Тебя можно ранить. О, да как же сильно ты ранен.
Шантеклер еще смог вытащить ее на берег, сжимая все так же крепко, даже еще крепче. И какое-то время оба они лежали под дождем. Оба они отчаянно дрожали. Оба они плакали.
Глава девятая. На всю осень Курятник Шантеклера становится больницей, хотя кое-кого переполняет радость
Дождь лил не переставая.
Иногда это был не более чем промозглый туман, висящий в воздухе; иногда он обрушивался внезапно, как разъяренный кулак, и Курятник содрогался под этим натиском. Над головой стояло свинцовое небо. И непонятный ветер все время дул с востока.
Деревья осыпались, но нынче не было в этом обычной прелести и не было иного цвета, кроме цвета гнили. Будто бы они просто сдались на милость холода и сырости и забыли про жизнь. Ни единого шороха сухих листьев, ни резкого запаха — затхлого и чистого — падающей листвы, ни голубого проблеска на небесах. Влажные листья сыпались с деревьев бесконечным дождем. Голые деревья дрожали. Вот и все.
Но хотя слякотная, беспросветная пора воцарилась повсюду, Курятник Шантеклера оставался теплым, благословенным островом посреди всеобщего уныния. Эта маленькая компания не поддавалась царившему в воздухе отчаянию, и все вместе они были очень счастливы.
Из-за этой странной погоды они жили в постоянном полумраке; однако Петух, должно быть, обладал своим собственным, внутренним солнцем, встающим и заходящим, ибо и заутреню, и обедню он всегда кукарекал вовремя; третий, шестой и девятый глас он соблюдал неукоснительно; вечерние и ночные часы возвещал в надлежащем порядке — и таким образом маленькое его сообщество благополучно придерживалось обычного распорядка.
Шум и движение, свет и тепло наполняли Курятник, как будто маленькую печку растопили посреди темного царства. Еда благополучно доходила до желудков; болтовня уделяла внимание каждому уху; и хорошее настроение по утрам делало пробуждение радостью, в то время как дружеская атмосфера, наполняющая вечера, превращала сон в отличное завершение дня. Обитатели были счастливы, потому что все они были заняты полезными и важными делами.
Четверо взрослых и семеро детей выздоравливали и нуждались в постоянной заботе. И тридцать кур, забегающий время от времени Хорек, скопище черных муравьев, Здравомыслящий Лис (по имени Лорд Рассел), а также некоторые другие изо всех сил старались обеспечить больных самым заботливым уходом.
Четверо взрослых: сам Шантеклер выздоравливал быстрее остальных. И это не только потому, что столь крепкий организм сам по себе мог затянуть даже такую огромную рану. Причиной было и его постоянно приподнятое настроение. Все эти дни Шантеклер смеялся часто и сильно. Он много говорил, и мог говорить на любую подвернувшуюся тему, отвечать любому, кто задал вопрос. И, вознаграждаемый пристальным вниманием более чем пары ушей, Петух-Повелитель начинал воображать себя философом. Уставившись в потолок, он возвышенно разглагольствовал о Создателе и путях Господних; он раскрывал скрытые рычаги своего действенного правления; но чаще всего он рассуждал о красоте — женской красоте, — ее привлекательности для сильного пола, особом обаянии малинового цвета, особенно когда малиновое, будто цветок, естественным образом пребывает на курином горлышке. И он улыбался во сне этими ночами; Шантеклер улыбался, ибо все сны его были прекрасны. А кукареканья его были полны трелями и каденциями. И он очень быстро поправлялся.
Ах, прелесть! В Курятнике Шантеклера появилась тридцать первая Курочка — та самая, с огненно-малиновым горлышком. Ее звали Пертелоте (хотя Шантеклер редко называл ее так коротко, предпочитая говорить: Прекрасная Пертелоте). Она выздоравливала медленнее и потому, что болезнь ее забралась глубже, и потому, что оказалась в чужой стране, и еще по одной причине: Прекрасная Пертелоте почти никогда не говорила о себе. Ни Шантеклеру, который так часто находил повод посидеть рядом с ней, ни Берилл, которая так страстно желала помочь Госпоже, но не знала, что сделать для этого, поскольку Госпожа не говорила ей о своей боли.
— Моя Госпожа так плохо спала этой ночью,— доверительно обращалась к ней Берилл. — Я замечаю, как она всхлипывает и рыдает во сне. А однажды она закричала. Сны можно прекратить, Госпожа. Пожалуйста, сударыня, позволь предложить тебе снадобье перед сном. Или расскажи мне, что за кошмары мучают тебя, дабы я смогла приготовить надлежащую смесь.
Но Прекрасная Пертелоте говорила совершенно не о том, что имела в виду Берилл:
— Берилл, ты всегда жила в этом Курятнике?
— Да, сударыня.— Недолгая пауза, когда мысли Госпожи блуждают где-то далеко. А затем: — Ты вздыхаешь? Что-то терзает тебя?
— Значит, ты всегда знала Петуха-Повелителя этого двора?
— Именно так, сударыня.
— Какие золотые у него перья, а гребешок краснее прекрасного коралла. Его когти белее цветка лилии. Он всегда держит голову так гордо?
Берилл моргнула:
— Такая у него манера, сударыня.
— A-а.
— Что будет кушать моя Госпожа? Прошу тебя, сударыня, ты должна поесть. Если ты скажешь, что тебе по душе, я размелю туда горчишное зернышко, чтобы ты быстрее поправилась. Или, может, ты расскажешь мне, где притаилась твоя боль?
— А он всегда был Петухом?
— Сударыня?
— Всегда ли Шантеклер был Петухом? Был ли он когда-нибудь кем-то еще? Принимал ли когда-нибудь иное обличье, кроме петушиного?
— Прошу прощения, сударыня. Позволь мне принести тебе капельку воды.
— Ты не понимаешь, о