– Если ты, вождь, имеешь в виду того удальца, который против медведя не побоялся с голыми руками встать, – молвил он с достоинством, – так я не побрезговал бы рядом с ним не только на ладье, но и за княжеским столом сесть!
Он отыскал в траве брошенную дорожную котомку, подозвал недовольно щерившегося на чужих людей пятнистого зверя и, подойдя к новым товарищам, попросил их помочь сладить с тушей Черного Вдовца.
– Это мы завсегда рады! – тут же отозвался Твердята. – Мяса-то сколько. Хоть поесть по-человечески!
Получив у боярина добро, новгородские парни быстро срубили и обстругали колья, крепкими ремнями привязали за лапы медведя и потащили к берегу, где уже раскладывали костры и готовили все необходимое для предстоящего пиршества.
Весь остаток дня новгородцы весело пировали на речном берегу, вдоволь отъедаясь медвежьим мясом. Торопова добыча тоже к месту пришлась. Ветер гнал вверх дым, будоража ноздри лесных обитателей восхитительным запахом жареного. Целебного медвежьего жира натопили едва ли не целую бочку. Будет Мураве из чего готовить снадобья! Шкуру Черного Вдовца, в точности как хотел Белен, растянули в распорках на палубе. Только Белену не было в том ни чести, ни радости. Насупленный, как старый сыч, сидел Белен в стороне от общего веселья, и след от молодецкого удара расплывался у него на лице темно-багровым пятном, да таким ядреным, что и левый глаз в нем с трудом отыскивался.
Товарищи оставили Белена, опасаясь гнева Вышаты Сытенича. Даже тихая, безответная Воавр старалась обойти боярского племянника стороной. Выплакав все горести и страхи на плече у Тальца, корелинка подносила воинам мед и пиво, и, если рядом с кем и задерживалась подольше, так это – с Лютобором руссом. Добрая девка как могла старалась отблагодарить своего спасителя. И кусок ему подносила послаще, и чашу наливала полнее.
Торопу подумалось, что руссу пришлось бы больше по душе, кабы на него с таким восторгом смотрели другие глаза и слова благодарности говорил другой голос. Но краса Мурава после возвращения из леса даже ни разу не посмотрела в сторону воина. Да и чего ей смотреть? Нешто ровня ей простые гридни, ватажники на ладье у отца?
Когда поспело мясо, Вышата Сытенич, следуя древнему обычаю, попросил Лютобора разрезать тушу. Кто был удачливей всех на охоте, тому и честь наделить каждого долей своей добычи. Русс с готовностью взялся исполнить боярское поручение. Ловко орудуя кинжалом, он откраивал от туши большие, дымящиеся, истекающие ароматным соком куски темного, почти черного медвежьего мяса. Самый первый и лучший – боярину, дальше всем прочим по старшинству.
От своей же доли Лютобор отделил чуть ли не половину и отдал ее пятнистому зверю, который с неподвижностью деревянного Семаргла из священной рощи сидел у костра, дожидаясь хозяина. Зверь принял угощение с поистине княжеским достоинством. Сначала внимательно обнюхал предложенный ему кусок медвежатины, несколько раз лизнул его, вопросительно поглядел на Лютобора и только затем принялся за еду.
Тороп уже знал, что зверей таких пардусами кличут. Водятся пардусы в полуденных степях близ моря Хвалисского и моря Русского. Для любого вождя – честь иметь пардусов, прирученных для лова. Нет зверя прекрасней и стремительней! Недаром Лютобор русс величал своего пардуса Малик, что значит царь.
Новгородцы с нескрываемым восхищением любовались пятнистым красавцем.
– Где ты его раздобыл? – простодушно спросил у Лютобора белоголовый Путша.
– Коли такого продать, можно обзавестись и ладьей, и товаром, – заметил Твердята.
– Друзей на золото не меняют, – равнодушно бросил русс.
Путша, никогда не отличавшийся особой понятливостью, захлопал белесоватыми ресницами. Он открыл было рот, чтобы переспросить у русса, о каких таких друзьях тот ведет речь, но, повернувшись, обнаружил, что золотоволосого рядом нет. Лютобора позвал боярин.
Тороп до сей поры не замечал у Вышаты Сытенича привычки вести беседы со своими ватажниками – знают дело и ладно. С другой стороны, всякому человеку, пусть даже боярину, интересно услышать что-нибудь новое про земли дальние, про житье бытье соседское. А от кого еще узнавать новости, как не от людей прохожих, неугомонных чудаков, для которых путь-дорога дальняя милее дома родного.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Был ли, не был ли Лютобор в Царьграде, но, что ни говори, он не производил впечатления человека, которому доставляет удовольствие штаны у печи просиживать. Много ли чести в том молодцу? К тому же, всем было известно, что других таких непосед, как руссы, стоило еще поискать. Ну, а уж в том, что батюшка Велес не обидел молодца и язык ему привесил ровно с той стороны, с которой надобно, Вышата Сытенич уже успел убедиться.
Когда Лютобор узнал, что хочет от него боярин, он выпустил на свободу свою замечательную улыбку. Поклонившись суровому хозяину ладьи, поглядев на красу боярышню, которая сидя подле отца рассеянно теребила тонкими пальцами стебелек травы, он попросил дозволения принести гусли. Всяк знает, чтобы повесть о дальних землях пришлась слушателям по душе, лучше ее не рассказать, а спеть.
Как только яворовые доски ожили под пальцами молодого воина, как только речные берега отразили первые звуки сильного, красивого голоса, Тороп понял, что великий Велес наделил Лютобора редким даром песнотворца. С уст золотоволосого русса песня слетала белым кречетом, кружилась над вольными степными просторами, дышала в лицо запахом ковыля и соленым морским ветром, надувающим парус ладьи.
Пропев несколько старин о временах Рюриковых и Олеговых, Лютобор повел рассказ о событиях недавних, о войне между ромеями и арабами, возобновившейся пару лет назад. Воин пел о своих соплеменниках, служащих в войске басилевса, о жестоких морских сражениях близ древнего острова Крит и о славной победе.
И хотя он ни разу не упомянул в песне своего имени, все, кто слушал песню, сразу поняли. Так спеть о доблести и чести по силам лишь тому, кто не понаслышке знает, о чем говорит стрела перед тем, как разомкнуть стальную паутину кольчуги. Тому, кто своими глазами видел, как вскипает морская волна, когда острый нос ладьи врубается в борт вражеского корабля. Тому, кто навсегда запомнил, как пахнет кровь врага, стекающая с лезвия по желобу меча.
И верно потому, что песня была не только пропета, но и прожита, она слушалась не столько ушами, сколько сердцем. Она обжигала жарче огня, срывала заскорузлую корку с зачерствевшей души, обнажала старые раны, разгоняла по жилам застоявшуюся, остывшую кровь. И седоусые мужи хмурили брови. И кто-то смахивал запутавшуюся в дремучей бороде непрошеную слезу. И на спинах воинов бугрились могучие мышцы. А гордая, неприступная Мурава сидела, боясь шелохнуться, боясь перевести дыхание, только бы не упустить ни единого звука, только бы ненароком не прервать рокота струн.
Когда песня отзвучала, новгородцы еще долго сидели, глядя, кто на певца, кто на реку, кто на догорающий костер. И каждый вновь переживал что-то свое, дремавшее под спудом лет и разбуженное нынче.
– Эх, давненько я такой игры не слыхивал, – пробормотал дядька Нежиловец – почитай лет двадцать уже!
– Хорошо ведешь тонцы от Царя-града! – похвалил Лютобора боярин. – А каковы нынче тонцы от Киева? Я слыхал, молодой князь пошел на вятичей. А когда на хазар поход будет?
Лежащая на гуслях рука молодого воина, сжалась в кулак, только жалобно застонали потревоженные струны. Глаза стали холодны, как мартовский лед.
– О каком походе ты, боярин, речь ведешь?! – проговорил русс отрывисто. – Что за честь на вятичей ходить? Вятичи в лесах своих укрылись, попробуй отыщи! Да нешто они сами не стали бы Руси дань давать, кабы им была защита от хазарских набегов. А с хазарами нынче мир. В Киеве нельзя плюнуть, чтобы не попасть в хазарского купца. Целый конец для их единоверцев отделили. Того и гляди, каган вновь дани начнет требовать! Тугодумы мужи киевские! Не хотят видеть ничего дальше своих кошельков. Старая княгиня все ключами гремит да золото по амбарам считает. Что ей до славы воинской? Лучших кметей да воевод по погостам рассадила – за ленивыми смердами присматривать. А кому это не по нраву – скатертью дорога, хоть в Царьград, хоть на север к варягам! Да что там говорить? Княгине да ее долгополым попам хазары куда больше по нраву, чем собственный сын, и вера хазарская больше по душе, нежели вера отцов и дедов!
