Наступило рождество - и прошло весьма скучно в обоих семействах. Лизавета Елизаровна очень редко захаживала к Горюновым, и то в такое время, когда Григорья Прохорыча не было дома, а Пелагея Прохоровна, узнавшая, что брат ее сделал глупость, и не настаивала на том, чтобы она ходила при брате. Прошли и святки скучно. Прежде, бывало, у Ульяновых перед крещеньем всегда вечорка устроивается, а нынче нет. Прежде отбоя нет от девиц: приходи ради Христа на вечорку, - нынче только разве на улице попадется Лизавете Елизаровне девушка и спросит: а што это ты не была на вечорке? - и тут же прибавляла: а Ваньку Зубаревского не видала? Братья, впрочем, ходили на вечорки, ходил и плясал на вечорках и Григорий Прохорыч, только к нему не благоволила ни одна девица, так как у каждой был свой кавалер, и каждый из этих кавалеров старался разругать девицу Ульянову для того, чтобы выжить из компании Гришку Горюнова, как пришлеца. Невесело было Григорью Прохорычу на этих вечорках, чужой он был на них, неприятно ему было слышать, как конфузят и обзывают девицу Ульянову, говоря даже про нее, что потому-де у них в доме, в п р и д е л е (в новой половине, где жил Григорий Прохорыч), нет вечорки, что Лизка брюхата и любовник ее бросил, так как она горда некстати и с пороком, - но обо всем слышанном там он ничего не говорил сестре.
В крещенский сочельник обе женщины гадали в новой половине. Пришел Григорий Прохорыч; гаданье прекратили.
- Погадайте на меня, - сказал он, подойдя к гадальщицам.
- Не стоишь, - сказала Лизавета Елизаровна.
- Тебя, што ли, просят! Палагеюшка, погадай!
- Какой ты сегодня ласковый сделался!.. Гадай сам, - сказала Пелагея Прохоровна, отдавая поварешку брату, и обратилась к Лизавете Елизаровне: - Пойдем к тебе.
- И я с вами.
- Очень нужно! - сказала Лизавета Елизаровна.
- Важна уж что-то больно стала некстати!.. Послушала бы ты, што говорят-то про тебя!
- Ну, так што? Язык-то ведь без костей…
Подруги пошли к двери.
- Што мне, околевать, што ли, здесь!
Подруги захохотали и ушли.
Григорий Прохорыч бросил поварешку под лавку, потушил лучину и лег на печь. Брата дома не было: он со Степаном Ульяновым еще не приходил из села. Спать ему не хотелось, и он стал думать, может быть в тысячный раз, о том, как бы ему хорошо было найти где-нибудь клад и потом жениться… жениться на Лизке. Чем больше думал он о девице Ульяновой, тем больше она ему нравилась. Нравилась ему в ней ее гордость, ее речи, труд, и он ставил ее выше первых двух своих любовниц, из которых первая ничего не умела делать, а только хныкала; вторая, живя у приказчика, сделалась барышней и едва ли бы перенесла с ним тяжелую жизнь. А на Лизе жениться хорошо: она будет работать, и он тоже, да и дома строить не нужно. Тут мысли его приняли другой оборот: он находил себя ничтожным человеком в сравнении с Лизаветой Елизаровной; халатишко у него худой, починить его нечем да и не стоит: станет затягивать нитку - так рвется; полушубка нет, сапоги оборвались, подошвы на них отпадывают, а новые купить не на что, потому что сестрины деньги он издержал по пустякам. "Вот сегодня у одного сапожника я украл шило и дратву выпросил, завтра надо будет починить как-нибудь. Опять кожи нет. Кабы было лето, можно где-нибудь найти в грязи или в назьму кусок кожи…"
Вдруг он услыхал стук в стене от Ульяновых. Стал слушать. Еще стучали, и, кажется, сестра произнесла его имя.
- Не пойду! Сам хотел - обругали. А теперь не пойду. Не смейся горох, не лучше бобов! - проговорил про себя Григорий Прохорыч.
Его так и порывало идти к Ульяновым, но и не хотелось ему уступить. "Брюхо толще, так губа тоньше", - сказал сам себе Григорий Прохорыч и решил не идти, хотя бы они там все кулаки об стену отбили. Однако он не утерпел, слез с печки и, подошедши к стене, наставил левое ухо, чтобы услыхать оттуда что-нибудь, но стена была бревенчатая; он слышал, что кто-то говорил, - и вдруг захохотали, сперва Ульянова девица, потом его сестра. "Это они надо мной смеются".
Опять смех.
"А черт с ними!.. Нечего мне там делать…"
И Григорий Прохорыч лег на печь, но лежать было скучно, хотелось идти; он злился и на себя, и на Лизавету Елизаровну, и на сестру.
Пришла сестра.
- Ты што же не пришел? - спросила она брата.
- Очень нужно.
- Ну, брюхо толще, так губа тоньше.
- Послушай, Палагея, што это она надо мной издевается?
- Кто?
- Кто?! Лизка!
- Да и как не издеваться над дураком. Зачем ты ее в сенях-то обхватил?
Григорий Прохорыч замолчал. Теперь ему стало понятно, что сестра его стала приятельницей Лизаветы Елизаровны.
- А што, Палагея, как ты думаешь, пойдет она за меня? - спросил вдруг брат сестру, когда та уже стала засыпать.
- Выдумывай.
- Нет, всамделе!
- Спи-ко лучше. Скоро утро.
Легли спать. Пелагея Прохоровна заснула скоро, но Григорий Прохорыч не мог заснуть. Утром брат и сестра молчали: брат стыдился сестры, сестра что-то обдумывала. Григорий Прохорыч уселся за сапог около окна, повертел его: починить без кожи нельзя - как ни верти, а нужна заплата.
- Поговоришь? - сказал вдруг дрожащим голосом брат сестре. Щеки его покраснели.
- И што ты это выдумал, брат! Какая она тебе ровня?
- А тебе што за ровня?
- Я другое дело… Говори сам… это твое дело.
- Как я буду говорить, коли она такая фря…
После обеда Пелагея Прохоровна зазвала к себе Лизавету Елизаровну. Лизавете Елизаровне, вероятно, уже было известно о намерении Григорья Прохорыча, потому что она поклонилась ему неловко, щеки покраснели более обыкновенного и голос ее был неровный.
Стали играть в карты. Все молчали. Каждый хотел что-то начать, но что-то удерживало.
Наконец первая начала Лизавета Елизаровна.
- Какие нынче женихи-то молчаливые… - проговорила она, сдавая карты, как бы про себя.
Григорий Прохорыч покраснел, как рак, и не знал, что ему делать: сидеть или бежать?
Минут пять никто не промолвил слова.
- Женишок! Што же ты молчишь? - сказала вдруг Лизавета Елизаровна.
- Я… - сказал Григорий Прохорыч, вздрогнув.
Обе женщины захохотали.
- Хорош же ты будешь муженек, нечего сказать… Однако, Григорий Прохорыч, позвольте вас спросить: какие вы имеете на меня виды? - сказала уже серьезно Лизавета Елизаровна.
- Лизавета Елизаровна…
- Убирайся!!.
И Лизавета Елизаровна, бросив карты, ушла от Пелагеи Прохоровны.
- Поди к ней, пока матери нет дома, - сказала сестра брату.
Брат послушался сестры.
Когда он пришел к Ульяновым, Лизавета Елизаровна, сидя у пялец, плакала и, казалось, не заметила вошедшего Горюнова, который остановился в дверях и не смел тронуться дальше.
- Лиза! - сказал он.
Лизавета Елизаровна вздрогнула.
- Зачем ты пришел? - крикнула она.
- Лизавета Елизаровна!.. Я люблю тебя.
Лизавета Елизаровна захохотала.
Григорий Прохорыч подошел к ней, обнял ее и поцеловал.
Она не сопротивлялась, но плакала.
- Голубчик Гриша! Ты мне нравишься… Но…
- Лизанька!.. - говорил Горюнов, прижимая Лизавету Елизаровну.
- Гриша!.. Я не хочу тебя обманывать… - говорила, рыдая, Лизавета Елизаровна.
- У! Дура! Ее целуют, а она плачет! Лиза, не смей плакать!.. - говорил шутя Григорий Прохорыч, утирая слезы с глаз и щек Лизаветы Елизаровны.
Лизавета Елизаровна боролась сама с собой, наконец встала и сказала:
- Подумал ли ты о том, што про меня говорят на промыслах и на вечорках?
- Што?
- Ты веришь тому, што говорят про меня?
- Нет.
- Так я тебе скажу: што про меня говорят - верно… Я говорю тебе потому, штобы ты знал и после не каялся, што я обманула тебя… Одна голова не бедна!.. Я себя с ребенком прокормлю как-нибудь, зато меня никто не укорит.
Григорий Прохорыч стоял, как оплеванный. Он не знал, шутит с ним Лизавета Елизаровна или говорит правду.
- Али ты не веришь моим словам? Поди спроси свою-то сестру, мне от нее нечего таить, да и тебя я не боюсь. Подумай-ка лучше о том, хорошо ли жениться на девушке с накладом?.. Хорошо ли получить в приданое ребенка?
Григорий Прохорыч стоял пораженный, не зная, что сказать.
Лизавета Елизаровна села за пяльцы, нагнулась и закрыла лицо руками. С четверть часа она сидела в таком положении, и когда открыла лицо, то увидала, что Григорий Прохорыч все еще стоял, разглядывал свою фуражку.
- Не веришь? - спросила Лизавета Елизаровна.
- Обманула ты меня… Тяжко ты меня обманула! - сказал он со вздохом.
- Я тебя не завлекала; ты добровольно носил за меня соль.
Григорий Прохорыч вышел. Пришедши домой, он швырнул в угол фуражку и сказал сестре:
- И тебе не стыдно!.. Будто я пятилетний ребенок, штобы меня так дурачить. Свиньи!
- Што, - верно, губа-то не дура!
- Молчи! Убью!!!
- Дурак!.. Только вы, мужчины, и хороши. Припомни-ка, не лебезил ли ты около Горбуновой.
- У-у!!. Зме-я!.. - проговорил со злостью Григорий Прохорыч и, отыскав фуражку, вышел из избы.
X ПРОМЫСЛОВЫЙ СУД
