Насколько хорошо все было во сне, настолько же хреново оказалось в реальности. Стоило лишь зайти в класс, как шепотки пролетели над партами, словно легкий ветер разворошил сухую листву.
Куда не повернешь голову, кругом одни взгляды. Особенно изнывала от любопытства Ритка Зарубина, бедная аж рот открыла. Ну еще бы, такая драма — лучший друг увел девушку из-под носа товарища, что же теперь будет? А ничего не будет — обломитесь! Бросил портфель и сбежал к младшеклассникам, только бы не видеть эти рожи. И вот теперь возвращаться…
— Кузьма, возьми сам тетрадку — разрешаю. Она в портфеле лежит, в первом отделении.
— Ты чего, — возмутился Кузьма, — не буду я брать чужое.
Все бы были такими щепетильными.
Третья парта в первом ряду непривычно пустовала. Впервые с начальных классов я оказался за ней одни — в гордом одиночестве, без привычного соседа под боком.
Костян съехал и правильно сделал, потому как в противном случае я бы не удержался и обязательно ему помог. Я и сейчас с трудом сдерживался, чтобы не подойти и не навалять предателю, как следует. Этот козел… эта сука теперь с Олькой сидела за одной партой. С моей Олькой!
— … между мной и Костиком нет ничего серьезного. Не так, как у нас с тобой, — звучал в ушах голос, такой родной и такой близкий.
— Уже на эти выходные домик сняли? А на какой турбазе, на Приморской возле стрелки? Алла, ну я не знаю, у нас с Костиком были другие планы на субботу, — это был не мираж и не слуховые галлюцинации. Стоило лишь повернуть голову, чтобы убедиться в этом.
Олька смеется, болтая с девчонками. А Костик… хотя какой он теперь Костик — гнида позорная. Неловко улыбается, делает вид, что участвует в общем веселье, а сам напряжен. Боится и правильно делает, потому как морду ему набить, ну очень хочется. И плевать на проблемы: на последующую выволочку от директрисы, на исключение из школы, на слезы матери.
Какая же он гнида…
Цифры и графики мелькали на доске, сменяя друг друга — на уроке геометрии объясняли новый материал, но я не слушал. Пропустил и алгебру с историей.
Очнулся только на четвертой перемене, когда проход загородил вечно жизнерадостный Пашка:
— Чего такой смурной, сохатый? Рога ходить мешают?
Хотел я ему втащить, без лишних слов и предисловий, но тут на линии огня возникла широкоплечая фигура Дюши.
— Пашок, срулил отсюда.
— Чего это?
— Воздухом, говорю, подыши.
— Не хочу я дышать, — пробурчал Пашка, но Дюшу послушал и в сторону отступил.
— И ты Синица, иди расслабься, пока не прибил кого ненароком.
Я все ждал, когда последует продолжение от Дюши. Глупо упускать такой повод поглумиться над извечным врагом. Но Соломатин не сказал больше ни слова, лишь развернулся и молча зашагал в сторону буфета.
До ушей долетело бормотание раздосадованного Пашки:
— Воздухом, говорит, подыши… Что я, дурной что ли, на улицу переться, когда дожди.
После уроков я домой не пошел, а занял позицию на подоконнике. Хорошая точка для наблюдения за вездесущими роботами-уборщиками. Черные шайбы шныряли по полу, натирая и без того чистую плитку до блеска. Администрация школы буквально помешалась на гигиене помещений — объявления висели на каждом шагу, а диктор в начале каждого учебного дня напоминал, что и где следует мыть. Даже огромное информационное табло в атриуме гласило:
«Уважаемые учащиеся и посетители, чистите обувь, прежде чем войти в школу! К вашим услугам у входа расположены специальные смарт-машинки, предназначенные для любого типа изделия: кожа, замша, нубук».
Одной обувкой дело не ограничивалось. В туалете пахло цитрусовыми, шторы стирали каждый месяц, а подоконники буквально скрипели от блеска, и пылинки не сыскать. Василий Иванович говорил, что все дело в строгих нормативах минздрава, и не менее строгих штрафных санкциях за их несоблюдение. Дескать Ольга Владимировна буквально дрожит от страха, опасаясь допустить ошибку.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Так говорил Василий Иванович, но лично я сомневался, чтобы наша директриса дрожала или кого-то там боялась. Обыкновенно боялись ее, потому как женщина строгая, со стальным взглядом и поставленным командным голосом. Даже представители вездесущего управления по «научобру» лишний раз не рисковали с ней связываться.
Единственным человеком, которого в школе боялись больше, чем директрисы, был сам Василий Иванович. Ходили слухи, что он в одиночку разобрался с гопниками в заброшенном гаражном массиве. Кто утверждал, что их трое было, другие — что пятеро, но все сходились в одном — без смертоубийства не обошлось. Почему уборщик после этого не сел, история умалчивала.
А еще говорили, что ноги свои он потерял в лихие пятидесятые, когда экономика рухнула, рубль обесценился, а кривая преступности резко пошла вверх. Якобы был Василий Иванович в банде знаменитого на всю страну Шункара, и не просто был, а числился среди приближенных. Командовал отрядом серьезных бойцов, и решал вопросы с помощью силы, когда «добазариться» не получалось.
Только ерунда все это. Нормальный он был мужик — жесткий, но справедливый. И ноги не в бандитских разборках потерял, а в проклятых песках Африки.
Прямо об этом никогда не говорил, но надо было быть полным кретином, чтобы не понимать. Да и словечки армейские у него нет-нет, да и проскакивали. Правда, в последнее время все реже: обвыкся Василий Иванович в мирной жизни, совсем гражданским стал.
Уборщик показался минут через двадцать, следуя дано заведенному распорядку. Прохромал мимо кабинета истории и нахмурился, завидев меня издалека.
— Малой, чего здесь ошиваешься? А ну давай, домой вали.
Это у Василия Ивановича вместо приветствия. Поворчит для порядка, и только потом разговаривать начнет.
— Что у тебя там, с бабой твоей? Не помирились? — пробурчал он, когда все традиции были соблюдены.
— И не помиримся. У нас с ней все кончено.
— Молодой, ты это… раньше времени не зарекайся, может и сладится еще.
— Не сладится, — отрезал я и чуть тише добавил, — они теперь открыто встречаются, как настоящая пара. Олька с ним за одной партой сидит.
— Ну и дура-девка.
— Почему дура?
— Да потому что личная жизнь любит тишину. Сменила одного мужика на другого, так зачем афишировать? Теперь кранты репутации.
— Моей? — не понял я.
— Её, балбес. С мужика какой спрос: сунул-высунул, ушел — чем больше баб, тем больше славы, а вот у женщин все по-другому устроено. Знаешь, как у них это дело называется?
Я не понимал, к чему Василий Иванович клонит. Какая нафиг слава, и причем здесь сунул-высунул?
«Может у вас в Африке все так и устроено, а у нас иначе», — хотелось сказать в ответ, но я сдержался.
— Блядство, — веско произнес Василий Иванович.
— Да чего вы такое городите, какое блядство? Она же с первыми встречными не гуляет и за деньги не спит. У неё всего-то двое было.
— Уверен? — взгляд прищуренных глаз уставился на меня.
— Уверен, — соврал я только потому, что хотелось.
— Ну и хорошо, что уверен. Ты, главное, верить продолжай. Говорят, оно для души полезно.
Я все ждал объяснений, но Василий Иванович вместо этого достал планшет, и сверившись с показателями, захромал дальше по коридору. Мимо промелькнули юркие тени, оставив за собой влажные полосы. Роботы старательно трудились, исполняя заложенную в них программу.
Сегодня обошлось без сбоев и поэтому настроение у Василия Ивановича заметно поднялось. Он даже начал мурлыкать под нос любимую песенку — сплошной набор нечленораздельных звуков.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Я долго думал, идти следом или ну его к лешему, вместе с его дикими, «африканскими» понятиями. Одному оставаться категорически не хотелось, снова будут одолевать дурацкие мысли про Ольку, а дома мамка доставать будет: «Никита, ты сделал уроки… Никита, у тебя в этом году экзамены». Взвесив все за и против, я решил догнать уборщика.
