Он заснул. Я склонила голову на приятно щекочущие веточки и невольно коснулась щекой его волос — жестких и пыльных, но замечательно пахнущих сухой вербеной, из которой была сложена наша постель.
— Марк, — едва слышно позвала я.
Никакого ответа. Просунув руку под куртку, я нащупала его запястье. Оно было влажным и теплым. Пульс, по-прежнему частый, стал ровнее и четче. Я снова подоткнула куртку вокруг него.
Ни с того ни с сего, просто потому, что мне вдруг захотелось это сделать, я легонько поцеловала его волосы и устроилась поудобнее, чтобы тоже поспать.
ГЛАВА 5
Там раны благородные его промылиИ в животворные одежды облачили.
Александр Поп… «Илиада» Гомера
Я немного поспала — впрочем, вполне достаточно; хотя, проснувшись, почувствовала, что все тело мое одеревенело. Марк по-прежнему крепко спал, свернувшись клубочком рядом со мной. Дышал он ровно и легко; осторожно дотронувшись до его руки, я убедилась, что она прохладная: жар спал.
Было совсем рано. Сквозь дверной проем просачивался бледный свет, но солнце еще не взошло. Запястье мое находилось где-то под щекой Марка, и я не отважилась пошевелить рукой, чтобы попытаться взглянуть на часы. Только лежала и размышляла, действительно ли этот неяркий свет свидетельствует о совсем раннем утре, или же сегодня небо заволокли перистые облака, не давая пробиться солнцу. В определенном смысле нас больше устроил бы второй вариант, но ведь облака принесут с собой холод и сырость, а пока мы не разжились одеялами…
Эта мысль заставила меня окончательно проснуться. Ламбис. Он и вправду должен был уже вернуться.
Я осторожно повернула голову и попыталась вытащить свою руку из-под головы Марка. Он заворочался, негромко всхрапнул и проснулся. Потер рукой глаза, затем потянулся. При этом он невольно коснулся меня и тут же резко повернулся, задев, должно быть, при этом больную руку.
— Ой, привет! Боже, а я и забыл, что ты здесь! Вчера вечером я, наверное, почти ничего не соображал.
— В жизни не слыхала ничего приятнее от мужчины после долгой ночи, проведенной вместе, — заметила я. Потом уселась и принялась отряхиваться от прицепившихся со всех сторон сухих веточек. — Имей я возможность выбраться из постели, не потревожив тебя, так бы и сделала; ты так трогательно свернулся клубочком…
Он улыбнулся, и я вдруг подумала, что впервые вижу его улыбку. Даже с двухдневной щетиной и мертвенно-бледным лицом он казался совсем юным.
— Ну надо же! — удивленно и обрадованно воскликнул он. — Я отлично поспал и чувствую себя замечательно. Может, даже смогу сегодня подняться. Видит бог, мне и вправду лучше. Но ты — ты-то хоть поспала?
— Немножко, — откровенно призналась я. — Но мне хватило. Я чувствую себя совершенно бодрой.
— Который час?
— Начало шестого.
Я увидела, как тревожные складки снова обозначились у него между бровями. Он шевельнул рукой, как будто она вдруг заболела.
— Ламбис не вернулся?
— Нет.
— Всем сердцем надеюсь, что с ним ничего не случилось. Если из-за меня он тоже влипнет в эту передрягу…
— Слушай, — перебила его я, — умоляю тебя, не взваливай еще и заботу о Ламбисе на свои плечи. Он тебе спасибо за это не скажет, к тому же он, по-моему, и сам может о себе позаботиться. — Я встала, отряхивая остатки подстилки. — А теперь вот что. Пока ты тут храпел, я лежала и размышляла. Пожалуй, нам надо перебираться из этой хижины. И чем скорее, тем лучше.
Он провел рукой по лицу, словно прогоняя остатки сна. Глаза его по-прежнему казались затуманенными — сказывались накопившаяся усталость и тревоги ночи.
— Ты так считаешь? — отозвался он.
— Если кто-то действительно придет сюда искать тебя и если у них есть хоть капля соображения — можешь быть уверен, рыскать они будут вблизи воды, а уж тогда наверняка первым делом заглянут в эту хижину. Ламбис правильно сделал, когда сначала укрыл тебя здесь. Но теперь, когда тебе чуть получше, думаю, надо подыскать местечко на свежем воздухе, в тени, чтобы там было тепло и мы могли обозревать окрестности. Гораздо лучше спрятаться на склоне горы, нежели в единственном и бросающемся в глаза убежище на возвышенности.
— Это верно. И не скажу, что буду с грустью покидать эту халупу… Ладно, для начала поможешь мне выйти отсюда?
— Конечно.
Он оказался тяжелее, чем я думала, и к тому же гораздо беспомощнее, чем ожидал сам. Прошло немало времени, прежде чем он наконец выпрямился, одной рукой держась за стену, а другой опершись на меня. Я увидела, что он невысок, но крепок и широкоплеч, с сильной шеей.
— Ладно. — Он так часто и тяжело дышал, будто только что закончил гонку, по лицу его струился пот. — Держись у стены. Я справлюсь.
И мы двинулись, очень медленно, шаг за шагом. Когда мы добрались до двери, взошло солнце и яркий свет стремительным потоком хлынул слева сквозь заросли высоких асфоделей. Длинные тени от цветов легли на дерн. Место, где стояла хижина, по-прежнему оставалось в тени, и воздух дышал прохладой.
Я оставила Марка сидеть на стволе сваленной оливы, а сама отправилась к роднику.
Заводь тоже все еще оставалась в тени, а вода была просто ледяной. Умывшись, я вернулась к хижине за металлическим котелком, который раньше там приметила. Это был небольшой котелок — должно быть, им пользовались пастухи. Хотя снаружи он был закопчен дочерна, но внутри — достаточно чистый, без намека на ржавчину. Я как можно тщательнее отчистила его, зачерпнув пригоршню крупного песка со дна ручья, потом наполнила водой и вернулась к Марку.
Теперь он сидел на земле, привалившись спиной к поваленному дереву, и вид у него, в холодном утреннем свете, был столь изможденный и болезненный, что мне стоило большого труда удержаться от восклицания. Поскорей бы пришел Ламбис, Ламбис с одеялами, горячим супом…
Я зачерпнула полную кружку ледяной воды из котелка.
— На, выпей. И если хочешь немного обмыться, то у меня есть чистый носовой платок… А вообще-то нет, лучше это сделаю я. Сиди спокойно.
На сей раз он даже не пытался возражать — покорно позволил мне вымыть ему лицо, а затем и руки. Я решила, что пока довольно. Чистота, конечно, сродни благодати, но вода-то совершенно ледяная. Вид у него был как у измученного бродяги. Я вдруг подумала, что, вполне возможно, и сама сейчас выгляжу под стать ему. Сегодня у меня уже не хватит дерзости глянуть на себя в заводь наяды.
Завтрак был отвратительным. Хлеб жесткий, как пемза, так что пришлось размачивать его в ледяной воде, чтобы сделать съедобным. Шоколад был получше, но ведь его много не съешь, да и не насытишься им. Апельсин размяк, словно замша, и стал почти безвкусным.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
