Ибо что иное, как не «рука, подвешенная к плечу какого‑то чудовищного великана», могло нанести тебе удар в челюсть так не ко времени в разгар нежнейшей любовной беседы? Все это дело потусторонних сил, — вспомни хотя бы, как однажды ночью, когда Иньиго де Лойола спал, «вознамерился дьявол не допустить, чтобы прожил он год 1541–й, — как сообщается в главе IX книги V его «Жития», — и вот ощутил он, что мужская рука стиснула ему глотку, и он ни дохнуть не мог, ни вымолвить Святейшее Имя Иисусово»; или другую историю, которую брат Хуан Пауло поведал отцу Риваденейре, а тот приводит ее в той же самой главе: «Спал он, как обыкновенно, близ кельи Лойолы, и вот проснулся в неурочный час и услышал шум, словно бы от того, что избивали Лойолу кулаками и хлестали бичом, а тот стонал и вскрикивал. Брат Хуан Пауло вскочил тотчас же, ринулся к нему и видит, тот сидит на постели и одеяло к себе прижимает, и сказал брат Хуан Паул о: «Что значит, отче, все, что вижу я и слышу?» А Лойола в ответ: «Что же слышали вы?» Тот рассказал, а Лойола ему: «Ладно, ступайте спать»».
Все это силы потусторонние, и для исцеления от последствий их вмешательства достаточно бальзама Фьерабраса. Только вот свое чудотворное действие оказывает он исключительно на рыцарей, что и проявилось со всей очевидностью в случае с Санчо.
Вскоре Дон Кихот удостоверился, что находится не в замке, а на постоялом дворе, для чего хватило ему одного лишь слова, сказанного хозяином, и тут снова становится видно, насколько был он разумен в своем безумии. Но при всем том самым рыцарским образом отказался расплатиться, а поплатился за все Санчо, подвергшийся подбрасыванью на одеяле. После каковой экзекуции сердобольная Мариторнес напоила его вином за собственный счет. Воздай ей за это Господь, ибо была она воплощением великодушия и бескорыстия. Она много любила, хотя и на свой лад, — ведь всяк любит на свой лад — и потому простится ей то, что она тешилась с погонщиками, ибо делала она это из одного лишь мягкосердечия.
Уж поверьте, щедровитая астурианка стремилась не столько получить удовольствие, сколько доставить, и если отдавалась тем, кто ее домогался, то оттого лишь — в чем и вся суть — что не могла видеть, как люди томятся и мучатся; и со многими Мариторнес такое случается. Она хотела избавить погонщиков от грубых желаний, грязнивших им воображение, и очистить их, дабы могли они трудиться. «Она весьма кичилась своим дворянством», — говорит Сервантес, и, как добрая дворянка, сговорилась потешиться с погонщиком и «удовлетворить его желания» — его, не свои. Она «отдать хотела то, что природа ей вручила в дар».69
Поверьте, мало сыщется страниц целомудреннее. Мариторнес не продажная девка, которая торгует своим телом, чтобы не работать или повинуясь чужой воле; и она не совратительница, которая завораживает мужчин, распаляя в них желания, чтобы сбить с пути и отвратить от труда: она попросту и всего–навсего служанка на постоялом дворе, работает, и делает свое дело, и облегчает муки путникам, избавляя их от тягот, дабы, освободясь от бремени, могли они продолжать путь. Не распаляет она желания, а гасит те, которые распалили либо другие женщины, не такие бескорыстные, либо позывы плотской жизни. И поверьте: пусть это грешно, но еще грешнее распалять желания намеренно, из любви к искусству, как то в обычае у кокеток, и притом не гасить их; гасить желания, которые разожгла другая, — меньший грех. Мариторнес грешит не из праздности и сребролюбия и не от похоти; а стало быть, почти что и не грешит. Не пытается жить, не работая; не пытается соблазнять мужчин. И в глубине души чиста при всей своей грубой нечистоте.
И она была добра к Санчо, который «выехал со двора, весьма довольный тем, что ничего не заплатил».
Главы XVIII, ХIХ и XX
содержащие беседу Санчо Пансы с его господином, а также разные другие приключения, достойные упоминания
И Дон Кихот вернулся к источнику, дарующему крепость и духу, и телу, а источник этот — способность принимать молодчиков, которые избивают вас либо подбрасывают на одеяле, за «призраков и выходцев с того света». Не приходи в гнев из‑за того, что может приключиться с тобой в этом мире обманчивых видимостей, дожидайся, когда окажешься в мире сущностей, либо укройся в пропасти своего безумия. В этом и состоит истинная и глубокая вера. А у Санчо она ослабла, ибо принял он своих мучителей за людей из плоти и крови лишь потому, что слышал, как они называют друг друга по имени; и этого было довольно, чтобы он предложил своему господину вернуться домой, тем более что как раз подоспело время жатвы.
Рыцарь стал укреплять его в вере, на что Санчо возражал, ссылаясь на свидетельство собственных глаз и ощущения собственных боков, но Дон Кихот повел речь об Амадисе, и оруженосец притих. И правильно ты сделал, Санчо, ибо следует тебе усвоить: когда обижают нас, либо оскорбляют, либо подкидывают на одеяле, стоит лишь подумать, что обидчики всего лишь призраки, и злость наша сходит на нет, и мы почти что исцелились. Вспомни, враги твои все равно умрут.
И тут произошло приключение с двумя стадами овец, которых Дон Кихот принял за два войска и описал так досконально, как дано только тому, кто таит внутри себя истинный мир. А добряк Санчо, погруженный в другой мир, в мир видимостей, в мир, где вас подбрасывают на одеяле люди из плоти и крови, ничего не увидал, «может статься, из‑за волшебства». О великолепный Санчо, какое преизобилие веры скрыто в этом твоем «может статься»! С двух этих словечек: «может статься» — начинается вера, несущая спасение: кто сомневается в том, что видит, в конце концов начинает верить в то, чего не видит и не видел сроду, пусть хоть в самомалейшей степени. Ты, Санчо, слышал одно только блеянье овец и баранов, но не зря сказал тебе твой господин: «Страх, обуявший тебя, мешает тебе, Санчо, правильно видеть и слышать».
Да, страх, только страх смерти и жизни мешает нам правильно видеть и слышать, то есть вглядываться и вслушиваться в суть, в субстанциальный мир веры. Страх прячет от нас истину; и тот же страх, дошедший до степени смятения, нам ее открывает.
Дон Кихот повелел Санчо отойти в сторонку, ибо тот, кто видит лишь телесными очами, оказывается в приключениях не столько подмогою, сколько помехой, и, презрев вопли земного здравого смысла, ринулся на рать Алифан- фарона Трапобанского. И истыкал копьем баранов в свое удовольствие, наподобие того, как Писарро и его молодчики истыкали копьями в коррале Кахамарки прислужников Атауальпы,70 которые даже не защищались. Не то что пастухи трапобанцев, те забросали Дон Кихота каменьями, да так, что он слетел с коня.
При этом Рыцарь всем своим телом снова соприкоснулся о землею и при этом соприкосновении, подобно Антею,71 восстановил свои силы. И когда он лежал на земле, глас здравого смысла — устами Санчо — вновь стал порицать его и объяснять, что сражался он с овцами, но Дон Кихот сумел противопоставить свою веру козням нечистой силы, его преследовавшей. И он утешил Санчо — а вера Санчо снова слабеет — евангельскими словами.
А затем выпало им на долю приключение с мертвым телом, и прелесть этого приключения в том, что вначале при виде фантастического шествия у Дон Кихота волосы на голове стали дыбом, но зато потом ему удалось побороть страх, вызванный фантастикой, — реальность‑то в нем страха не вызывала — и, словно в награду за эту победу, обратить в бегство людей в балахонах, каковые приняли Дон Кихота за дьявола и выходца из ада. Фантастику побеждают с помощью фантастики; и с помощью страха — тех, кто пытается нагнать страху на других. Да и страх сам по себе доходит до такого накала, что если не убивает свою жертву, то сублимируется и, пройдя стадию смятения, претворяется в мужество.
Вот тогда‑то, во время фантастического приключения, Санчо и дал Дон Кихоту прозвище «Рыцарь Печального Образа».
А потом они выехали на просторную лужайку, и там выпало им на долю приключение с молотами сукновальни, когда Дон Кихот высказал намерение погибнуть, дабы удостоиться права называться слугою своей госпожи Дульсинеи, Дарующей Славу. А шаткая вера Санчо вложила в уста ему трогательные речи, коими попытался он отвратить своего господина от сего намерения; и поскольку от речей толку не было, пустился на хитрость, спутав Росинанту задние ноги. И тут произошло все прочее, рассказанное Сервантесом, а потом наконец рассвело, и Рыцарь с оруженосцем увидели причину устрашающего грохота, и Санчо вздумал поиздеваться над своим господином, за что и схлопотал два удара копьем и впридачу должен был выслушать исполненные глубокого смысла слова: «Потому‑то я и не шучу, что вы шутите». И Рыцарь добавил: «Подойдите‑ка сюда, господин шутник. Если бы вместо валяльных молотов перед нами оказалось бы какое‑нибудь другое опасное приключение, неужели вам кажется, что я не проявил бы достаточно мужества, чтобы начать и закончить это дело? Неужели я, рыцарь, обязан разбираться в звуках и определять, валяльные это молоты или что другое?»
