Мы поужинали, поговорили о том о сем и легли спать. В эту ночь братишка впервые спал крепким сном — уж очень он устал, бедный. Иногда вскрикивал, бормотал что-то, стонал, но не просыпался.
— Забудет свое горе, — говорил отец. — Забудет. Маленький он еще, а у детей память короткая.
И я тоже так думал.
Наутро мать, как всегда, проснулась раньше всех, проверила, здесь ли Яшар, и, убедясь, что он еще крепко спит, успокоилась. Хотела еще поспать, но тут вдруг слышит: кто-то тихонько стучится.
— Кто в этакую рань заявился? — удивилась она и пошла открывать дверь. Глянула, а это Яшарова куропатка на пороге стоит и клювиком в дверной косяк постукивает. Мать разбудила нас громким криком: — Вставайте, вставайте! Вернулась куропатка, вернулась!
Мы вскочили как ошпаренные, глядь, а это и взаправду куропатка! Яшар вырвался вперед, подхватил свою птичку на руки, чуть не задушил ее от радости. Уж он ее и тискал, и прижимал к себе, и целовал. Прямо как безумный сделался. Отец удивленно посмеивался. Но самое удивительное было вот что — Яшарова куропатка вернулась не одна. Чуть поодаль стояла другая, петушок. Уж не тот ли самый, с которым они познакомились в Топал-Турна-Юрду? Мы даже не сразу заметили его, а Яшар тот и вовсе никого и ничего вокруг себя не замечал. Уткнулся носом в перышки своей куропаточки, целует ее, расспрашивает:
— Где ж ты, миленькая, пропадала? Почему не отзывалась, когда я звал тебя?
— Эй, — кричу я ему, — погляди! У твоей куропатки дружок появился.
— Вот это да! — хлопает глазами Яшар. — Вот это да!
В то утро мы наконец-то завтракали с удовольствием. И куропаток накормили зерном, напоили ключевой водой.
— Что нам делать с петушком? — спросил Яшар маму. — У нас ведь всего одна клетка.
— Посади их вместе, их теперь разлучать нельзя.
Вечером дед открыл пчелиную колоду, одну из тех, что мы держали у мельницы, откачал кувшин свежего меду.
— После всего, что мы пережили, не грех и полакомиться, — сказал он.
7. Анкара, о Анкара, велика ты, право,
Ты для сердца моего горькая отрава
В этой главе повествование ведется от лица Сейита — отца Яшара.
Кто он — земледелец, мелкий торговец, мельник? Он говорит, в деревне нет ему житья. Ищет новую работу, в городе. Эх, найти б ему такую работу! Будь у него влиятельный покровитель или, на худой конец, хотя бы рекомендательное письмо, устроиться на работу было бы пустячным делом. В городе, говорит он, не то что в деревне — какое-никакое дело отыщется.
Наконец-то и наша богом забытая деревня прославилась на всю округу. А все благодаря чему? Кабанам да куропатке моего отпрыска. Только встретишь кого-нибудь из соседней деревни, как начинаются тары-бары: не собираются ли к вам опять на охоту американцы-холостяки? Может, приглянутся ваши девки. До чего ж они у вас все как на подбор, аппетитные, особливо после бани…
Ох, пустобрехи! Только и знают, что языки чесать про нашу деревню. А что проку от этих разговоров? Тоже мне слава! Настоящая слава — это такая, от которой жизнь лучше становится… Глазом моргнуть не успели, как лето опять пролетело. А в амбаре по-прежнему хоть шаром покати. Хочу в Анкару поехать. Но откуда деньгам взяться? Послушать отца, так денег у нас нет, потому что я непутевый, трутень я. Его послушать, я навроде того казенного бычка, только и знаю, что дрыхнуть под солнышком у стенки. По его словам выходит, что любой, кому работа люба, может ее в любой миг отыскать. Папаша, папаша, где ее, эту работу, сыскать? Или то, что мы здесь делаем, и есть настоящая работа? Мельницу по ночам сторожи, товарами вразнос торгуй, удобрение в поле вывози, мясо жарь, вместе с женой и детьми кизяк собирай, осенью паши, зимой сей, весной поливай, летом зерно собери, смели на мельне, муку домой привези… Ну ладно, сделаю все это, а проку-то? Насилу семью прокормишь. А задницу прикрыть нечем, ни себе, ни другим. Лишнего четвертака на чай не имеем. Завернут к тебе двое приятелей, а ты их и угостить не можешь. Срам один!
Я тут записался на работу в Германию или Голландию. Но ведь рак на горе свистнет, пока моя очередь подойдет. Я бы в долгу не остался, отплатил бы сторицей, пусть только пошлют на работу в Германию. Я бы как вол вкалывал. Если стану сачковать, от работы отлынивать, считайте меня последним человеком. Мне бы выложить пачку денег перед папашей — больше ничего не надо. Чтоб мне сдохнуть, если хотя бы одну монету потрачу — на немецких баб или на наших красоток, которые тоже туда на заработки подаются. Все, до последнего куруша, домой привезу. Знаете, каким я там буду? Покладистым, как пес, сильным, как конь, выносливым, как ишак. Для меня честь семьи, честь родины — превыше всего. Пусть кровь в моих жилах застынет, если их опозорю. Я не завидую тем, кто уехал, просто хочу того же, что и они. Вот, к примеру, Кривой Салих. Молодчага мужик! Уехал за границу, вкалывает там будь здоров, деньгу зашибает. И не он один такой. Многие из тех, с кем я в армии служил, с кем в полиции сидел и палкой бит бывал, купили теперь машины. Чего греха таить, иные и выпивать стали, и на дурную дорожку ступили. Но ведь не все ж такие. В семье не без урода. Я сам слышал, по радио говорили, что благодаря нашим заработкам в Германии покрываются расходы господ из Анкары. На эти деньги развивается и внутренняя торговля, и внешняя. Не такой я тупоголовый, кое-что смекаю. Уж если я туда попаду, ни от кого не отстану, работать буду как проклятый. Но не подходит моя очередь. Найти бы человека, который помог бы мне! Нет у меня денег, чтоб подмазать кого следует. Насилу двадцать лир наскреб, у жены моей Исмахан было в заначке шесть лир, так я пять себе взял. Пошел к Карами узнать, не собирается ли он свой джип в Кырыклы гнать. А он мне говорит:
— Наберется восемь человек, по пять лир с носу, чтоб вышло не меньше сорока лир, может, и поеду. По моей прикидке, дорога в Кырыклы встает в пятьдесят лир, не меньше. Хорошо бы еще парочку человек по дороге прихватить. Тогда овчинка выделки стоит. Дашь пять лир — садись, пожалуйста. Не дашь — и не проси. Тысяча американской фирме, две тысячи — за ремонт. Ведь это ма-ши-на, не ишак, ей не речная вода, а бензин нужен. К тому ж масло, шины, штрафы… Короче, есть у тебя пять лир — милости просим, а нету — так и наше вам с кисточкой, братец Сей-до.
Ха-а-ай, будь она неладна, эта жизнь распроклятая!
Короче, набилось в машину Карами десять человек — у каждого дело неотложное в городе. Были среди нас две женщины. И смех и грех с этими бабами. Али Деликурт везет свою Гюссюн к доктору, чтоб ей укол от бесплодия сделали, а Ашык Мехмед, напротив, тащит в город свою Дильбер, чтобы аборт сделать. Первый оставит у доктора сто лир, но будет ли прок от укола — как знать. Второй выложит три с половиной, а то и все четыре сотни, но после аборта все равно кровотечение может начаться.
А какой была Дильбер в юности! Как я любил ее! Но отец рассудил по-своему, женил меня на Исмахан. Ну, что было, то быльем поросло. Одного не пойму — это бог все на свете перепутал или люди сами перемешали? Один вот хочет, чтоб жена родила, другой хочет, чтоб жена не рожала. Одному ребенка вынь да положь, другому — и даром не нужен. Каким словом назвать все это — религия, политика, судьба? Поди разберись…
В тесной, как коробка, кабине джипа не продохнуть, а Юксель Вонючка одну за другой цигарки курит. Наконец Ашык Мехмед не вытерпел, взорвался:
— Да перестанешь ты всех окуривать этой отравой?! И так дышать нечем.
Юксель возражать не стал, загасил свою цигарку. Карами поддержал Ашыка Мехмеда:
— В Анкаре городские власти не разрешают курить в общественном транспорте. Сами увидите: никто в автобусах не курит. Разве что в маршрутных такси какой-нибудь невежда закурит, да и то не часто. Наши кырыклынские власти не торопятся пока с запретом. Но мы сами о себе должны позаботиться. Сейчас каждый знает, как опасно для здоровья курение. И рак может развиться, и туберкулез. А к кому привяжется какая-нибудь из этих хвороб, тот, по-моему, и не жилец на этом свете. Крышка тому, братец. Жена схоронит бедолагу, а сама по рукам пойдет. Черт-те что получается. Я как-то фильм один видел. Про такого вот курильщика. Была у него жена, молодая, красивая. А он все курил и курил, кашлял жутко. Оказывается, у него в табак наркотик был подмешан. Ложится он с женой в постель, свет выключают. Бедная женщина и так и этак старается его расшевелить. Даже жаль бедняжку. Не помню точно, кто играет жену — не то Фери Джансель, не то Фатма Шорай[37]. Так вот, по соседству с той супружеской парочкой жил один футболист, красавчик, он еще и в кино снимался. Проходит день, другой, муж по-прежнему кашляет — кхе-кхе, а жена тем временем шашни завела с футболистом. Он, прямо скажем, парень не промах, дело свое знает. По два-три раза на дню встречается с дамочкой. И в результате проигрывает в матче. Его исключают из клуба. Но ему на это плевать. Забыл, как фильм кончается, длинный такой…
