— Косуля, смотри! — У брата горели глаза. Грациозное животное с высоко поднятой головой большими прыжками удалялось от загонщиков. Вот оно исчезло за деревьями, оставив на снегу цепочку свежих следов.
Дикий шум, внезапно взорвавший лесную тишину, вспугнул и птиц. Они выбирались из своих убежищ на деревьях, ошалело смотрели вниз и шумно вспархивали, улетая подальше от опасного места, а на нас обрушивались с заснеженных елей целые лавины. Одна из таких лавин накрыла Августа. В последний момент я успел отскочить, меня лишь припорошило. А Август? Вот он, между кустами. Обсыпан снегом с ног до головы. А все равно старательно крутит свою трещотку.
Псы гоняли потревоженных обитателей леса. Лай быстро перемещался с одного места на другое; звери, действуя каждый по своему разумению, хитрили, ловчили, петляли по чаще, пытаясь уйти от смертельной опасности.
Ударили первые выстрелы. Я содрогнулся, словно меня хлестнули нагайкой.
Впереди послышался треск кустов. Совсем недалеко от меня остановилась косуля. Я увидел ее черные, полные отчаяния глаза, блестящую мордочку и перестал вертеть трещотку. Несколько секунд она стояла неподвижно, мы смотрели друг на друга. Затем я поспешно спрятался за ель. Косуля словно ждала этого, прыгнула, пронеслась почти рядом со мной. Мелькнули тонкие стройные ноги, серая, будто седая шерсть…
Спаслась! Я заулыбался во весь рот.
Подбежал Август — он все видел:
— Зачем пропустил?
— А тебе очень хочется, чтобы ее пристрелил барон? Он растерялся:
— Не-е…
— Ну и помалкивай!
Охота продолжалась. Со всех сторон гремели выстрелы.
Скоро уже противоположная опушка леса. Сквозь стволы поредевших деревьев проглядывали заснеженные поля. Загонщики зашумели еще сильнее — здесь, на опушке, могли прятаться звери, не решавшиеся уйти из родного леса.
С полей снова зазвучали выстрелы. Заяц-подранок, кувыркаясь и хромая, с перепугу и от боли не обращая внимания на шум, кинулся назад, в лес. Пробежал мимо меня, круто свернул к Ваське. На белом снегу остались капли крови.
Лес здесь был не такой густой, кустов тоже не много. Я видел, как Васька выбежал зайцу наперерез. Когда же тот, пытаясь увернуться, потерял равновесие и упал, Васька стукнул его с размаху своей дубинкой. Затем схватил зайца за уши, сунул под маленькую пышную елочку, быстро накидал на него снегу. Оглянулся по сторонам — никто не видел? — и пошел дальше, изо всех сил молотя по деревьям своими двумя дубинками.
Вечно этот Васька… Но не выдавать же его!
Когда вышли из леса, лесник приказал:
— А ну ищите подстреленных зайцев! Там должны быть, я видел, как бежали.
Снова вернулись в лес. Васька приминал лыжами заячьи следы.
Я делал вид, что ничего не замечаю. Поискали немного и вернулись с пустыми руками.
— Не загонщики, а бараны! — ругался лесник. — Даже такой ерунды поручить нельзя!
Впереди, на бугорке, собрались охотники и за чем-то с интересом наблюдали. Мы тоже изо всех сил заскользили туда на лыжах.
Собаки гоняли раненую косулю. Она убегала, прихрамывая и покачиваясь.
Наконец косуля рухнула в снег. Псы окружили ее, ожесточенно лая.
Все — и охотники, и загонщики — дружно ринулись к косуле. Животное лежало в снегу, приподняв голову. Подбежал лесник, приставил дуло ружья к голове. В ужасе я крепко зажмурился, зажал ладонями уши.
Выстрел. Тишина. Потом чей-то голос произнес:
— Готова!
Я открыл глаза. Голова косули лежала на снегу, по нему быстро расползалось ярко-красное пятно.
Лесник связал ноги убитой косули, взял у одного из загонщиков палку, просунул между опутанных ног.
— Ну-ка, кто из вас посильнее, несите!
Вызвались Сипол с Августом. Взвалили палку с тяжелой ношей на плечи. Косуля свешивалась до самой земли, голова покачивалась в такт шагам. А я все гадал: та ли это косуля, которую пропустил, или не та? Вроде у той шерсть поседее. Уж очень хотелось верить, что «моя» косуля спаслась.
Подошел барон, поворошил ружьем груду убитых зайцев, осмотрел с довольным видом косулю.
Лесник поднес за уши двух окровавленных зайцев, швырнул их на снег к остальным.
— Вот бы еще лиса попалась! — Он подобострастно улыбался. — Был бы госпоже баронессе неплохой воротник.
Как я их ненавидел в тот миг: и холеного барона, нежно поглаживавшего убитую косулю, и лесника — он так низко согнулся перед своим господином, будто хотел лизнуть баронскую руку.
Обложили следующую рощу. Оглушительно затрещали трещотки, понеслись крики… В этой роще нам пришлось труднее, чем в первой. Сквозь густые заросли кустарника пробирались с натугой, налегая всем телом. Наш ровный ряд смешался. Более сильные ушли вперед, кто поменьше да послабее, поотстали.
Странно, до сих пор ни одного выстрела!
Вдруг Густав рядом со мной как закричит:
— Прячься за дерево!
И сам упал в снег.
Я успел заметить зайца. Он несся по снежной целине прочь от охотников прямо на нас. Едва я спрятался за толстый ствол сосны, как прозвучал выстрел, многократно повторенный эхом. Со свистом разлетелись дробинки, срезая мелкие ветки.
Стало страшно. Выждав немного, я высунул голову из-за ствола и посмотрел по сторонам; не случилось ли несчастья?
Нет, вроде ничего.
Брат встал, отряхнулся:
— Хорошо, вовремя заметил.
Убитый заяц лежал в снегу, от него поднимались струйки пара. Это был единственный здесь трофей охотников. Роща оказалась бедной дичью.
Скоро про наше приключение стало известно всем ребятам. Сипол подошел ко мне, ехидно улыбаясь:
— Как штаны? В порядке?
На этот раз никто не рассмеялся.
— Зря зубы скалишь, все равно калача тебе не будет! — мрачно буркнул брат.
На пригорке, между тонкоствольными голыми ивами, похожими на огромные метлы, воткнутые черенками в снег, стояла крестьянская усадьба. Неподалеку от дома — крепкий дуб с аистовым гнездом на вершине. Невысокая изгородь из ивовых прутьев опоясывала фруктовый сад.
К этой усадьбе и потянулся охотничий караван во главе с баронскими санями — их легко можно было отличить даже издалека: на облучке недвижно, словно снеговик, восседал кучер в широком светлом зипуне.
Здесь было решено сделать привал. Сани охотников забили весь двор. Мы с Августом соскочили на ходу и побежали, чтобы первыми оказаться в тепле. Навстречу кинулась собака и остервенело залаяла, отступая шаг за шагом. Видно, сюда редко заезжали чужие; собака захлебывалась от злости, густая шерсть встала дыбом, уши тряслись.
Нас встретила молодая женщина.
— Туда идите! — Она показала рукой в глубину двора.
В большой комнате на столе расставлены глиняные кружки с молоком, в середине дымится большой чугун с картошкой. Тускло поблескивала на блюдах жирная сельдь. Толстые ломти свежеиспеченного хлеба, сложенные горкой, распространяли дурманящий аромат, и я сразу почувствовал, как сильно проголодался.
И все-таки больше всего привлекали круглые селедочные спинки. Так и подмывало, отбросив в сторону все правила приличия, впиться в них зубами.
Этот обед был для нас приятным сюрпризом. В конторе имения о нем ничего не говорили.
— Ну, что ждете? Садитесь к столу! — Вошедший вслед за нами лесник отряхивал снег с валенок. — Видите, как о вас заботится господин барон. Хорошим загонщикам нужно плотно поесть, не так ли?
Приглашать вторично нас не пришлось. Секунда — и мы за столом.
— Гоп, ребята, да здравствует селедка и картошка! — Сипол алчно оглядывал стол. — С чего бы начать?
— Давай, давай, перемалывай! — У Августа уже полон рот, слова звучат невнятно. — Нечего впустую гонять жернова!
Трапеза длилась недолго. Вскоре от угощения остались только селедочные кости на тарелках да хлебные крошки на столе.
Теперь можно было спокойно осмотреться. В углу за большой печкой трещали сверчки. Словно споря с ними, на стене стонали и скрипели старые часы. Вместо гирь на цепочке болтались подкова и кусок железа с блестящими крупинками на изломе. Вдоль одной стены тянулась длинная скамья, на которой теперь сидели мы, у противоположной — три кровати, поставленные рядышком, как в спальне нашего школьного интерната. Потолок пересекали толстенные закопченные балки. С них свешивались мешочки с сушеными травами, ближе к печи — связки лука.
— Смотри, смотри, Сипол, — заулыбался Август, показывая на потолок. — Твои родственники висят[2]!
Сквозь неплотно прикрытые двери с хозяйской половины доносился смех, оживленный говор. Странно звучала здесь громкая немецкая речь; господский язык никак не вязался с неприхотливым крестьянским убранством. Волнами наплывал запах жаркого, раздалось восторженное «о-о!». Застучали вилки, ножи, выстрелили пробки, зазвенели бокалы. На хозяйской половине шел пир горой.
