В другой камере сидели два парня лет шестнадцати. Один из них, студент российского университета, приехал в Чечню к родственникам. Омоновцы арестовали его вместе с приятелем. Родственники не знали, где они находятся, и передач ребята не получали. Они очень страдали от голода, и мы с Игорем часто просили полупьяного разносчика передать им хлеб и другие продукты, которые у нас оставались.
Самое ужасное в этих условиях — неопределенность. Пока я находился в Чернокозове, никого из привезенных со мной из тюрьмы не выпустили. Определенные Уголовным кодексом сроки предварительного задержания здесь не думали соблюдать. Я не знал, что со мной будет дальше. Вероятнее всего, считал я, два-три месяца еще придется провести в тюрьме. Я часто вспоминал заявление Росинформцентра — мне казалось, что оно станет отправной точкой обвинения. Скорее всего, считал я, меня переведут в тюрьму в одной из северокавказских республик. Обычно из Чернокозова заключенных перевозили в «белую лебедь» — тюрьму в Пятигорске.
Однажды к камере подошел охранник и спросил, можно ли ему взять православный крестик из тех, что у меня конфисковали. Меня поразило, что он спросил разрешения. Потом этот человек приносил мне продукты, и, может быть, именно он написал письмо о том, что я нахожусь в Чернокозове, которое потом попало в газету «Independent».
Глава 5
Заложник
День на пятый-шестой я начал понимать, что вокруг меня что-то происходит. Когда меня раз в сутки выводили на оправку, охранники разрешили мне не нагибаться, хотя смотреть я все равно должен был только под ноги. В первые дни приходилось ходить в полупоклоне, теперь же я мог быстро проходить мимо дежурки по коридору.
— Ладно, можешь не класть руки на голову, — сказали мне.
Охранники говорили, что меня ищут и мою жену показывали по телевизору. Страшно стал нервничать ростовский охранник по кличке Генерал — невысокий мужичок лет сорока, укравший мои английские часы. Просил, чтобы я скрыл, если будут спрашивать, что они у меня были. Однажды, чтобы задобрить меня, он принес банку тушенки, а когда я отказался, сказав, что держу пост, — дал мне лук и чеснок. Потом принес в камеру еще один матрас. Мы с Игорем положили матрасы один на другой. Необыкновенная роскошь. Было даже и подобие подушки — кусок старой тряпки, набитый технической ватой.
25 февраля в Чернокозове появился начальник главного управления прокуратуры по Северному Кавказу Бирюков. По манерам и внешнему виду — редкостный мерзавец. Вел он себя по-хамски: не представился, дав понять, что не видит нужды что-то объяснять преступнику, то есть мне. С Бирюковым приехали Игорь Чернявский — следователь прокуратуры, который занимался моим делом, и прокурор Наурского района Титов — веселый мужик лет пятидесяти. Допрос, который они провели, тоже был довольно формальным. Бирюков спрашивал, для чего я поехал в Чечню, где был, что делал, почему у меня нет военной аккредитации. Я подписал протокол, но сказал Титову, что это первый и последний протокол, который я подписываю без адвоката.
— Ну, вы понимаете: Чечня, война, никаких адвокатов недозовешься, — и Титов подсунул мне бумажку, на которой было написано, что я не настаиваю на присутствии адвоката. Когда он отвлекся, я зачеркнул «не» и вернул ему эту бумагу. Даже не взглянув, он сунул ее в папку. Как оказалось, все это было бесполезно: потом документы невозможно было отыскать, они так и сгинули где-то в прокуратуре.
Чернявский попросил меня подписать бумагу о том, что при выходе из Грозного у меня не было с собой документов.
— Как же я могу такое подписать? Вот перед вами мои документы, откуда они взялись?
Им нужна была какая-то формальная причина для ареста. И они прицепились к тому, что в моих водительских правах, которые были выданы в Ингушетии, не совпадает со справкой из ГАИ одна цифра, якобы все эти дни прокуратура это проверяла. Они оформили бумагу, что я задержан 25 января по указу президента о бродяжничестве и попрошайничестве.
Я сказал Бирюкову про своих сокамерников, про Романа Ашурова:
— Что же вы держите старика-заложника? Во-первых, вы можете получить у него оперативные данные на Бараева. К тому же это старый, измученный человек, зачем его бросили в тюрьму?
На следующий день Романа отпустили. Он вернулся в камеру и сказал, что прокурор Титов велел ему благодарить Бабицкого за заступничество. Через месяц или полтора после освобождения Роман уехал в Израиль к дочери.
Вскоре освободили и Игоря Ращупкина, а мне вернули конфискованную книгу и очки. Начальник караула потребовал у охраны, чтобы очки были найдены. В конце концов кто-то их вернул. Воры были убеждены, что оправа золотая, хотя она была просто хромированная.
Титов обходил камеры и спрашивал заключенных, нет ли жалоб. Никто не жаловался, кроме женщин: все понимали, что стоит Титову уехать — жалобщиков искалечат, в лучшем случае просто изобьют. Собственно, не заметить, что делают с заключенными, было сложно. Многие были избиты в кровь и искалечены, но правда Титова вряд ли интересовала.
Чернявский еще несколько раз вызывал меня на допросы, но ему явно не о чем было спрашивать. Я отказался подписывать что-либо без адвоката. На следующий день после приезда Бирюкова Чернявский сообщил мне, что меня скоро освободят. Но я в это абсолютно не верил. Я чувствовал, что вокруг меня происходит нечто непонятное. Никакой информации у меня не было, и я не представлял масштабов разгоревшегося в Москве скандала.
Последний раз меня вызвали на допрос снова к молодому дознавателю. Он сказал:
— Ты в полном дерьме, тобой заинтересовались очень большие люди, — и дал мне сигарету.
Следом появился человек из президентской Комиссии по освобождению насильственно удерживаемых лиц. Меня привели в комнату следователя, там сидели заместитель начальника тюрьмы и человек в военном камуфлированном тулупе лет пятидесяти, седой, высокого роста, с довольно интеллигентным лицом. Говорил он без всякой агрессии. Сказал, что полевой командир Турпалали Атгериев обратился к командованию федеральной группировки с предложением обменять меня на двоих военнослужащих. Уже выбраны двое десантников, находящихся в плену. Атгериев дает гарантию немедленного моего освобождения после обмена, и я сам должен решить, можно ли ему доверять.
Я не очень поверил во все это, сказав, что, на мой взгляд, для такого обмена нет никаких юридических оснований.
— Я готов дать согласие, но для меня важно, чтобы это не выглядело попыткой уйти от ответственности, избежать наказания по тем безосновательным обвинениям, которые мне предъявлены, — сказал я человеку в тулупе.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
