тоске на отвесные горы,
Чтобы оттуда глядеть по волнам необъятного моря,
То бежала она против всплесков соленых прибоя,
Обнаженными икрами мягкий покров разверзая,
130 И с предсмертной тоской татя слова говорила.
Испуская рыданья с лицом орошенным слезами.
«Так-то увезши меня с берегов родимых, коварный,
Ты коварно, Тезей, меня бросил на взморье пустынном?
Так-то ты убежал и, богов всемогущих не помня,
135 Клятвопреступность своих обещаний домой ты уносишь?
Разве ничто не могло изменить решимости духа
Жестокосердой? Ужель не нашлось состраданья настолько,
Чтобы меня пожалеть захотел ты в безжалостном сердце?
А не такие бывало обеты давал ты мне льстивой
140 Речью, и мне ты внушал не на горе такое надежды,
А на веселую свадьбу, на милый союз Гименея;
Все это тщетно теперь развеют по воздуху ветры.
Клятвам мужским ни одна пусть женщина больше не верит
И ни одна не считает надежными речи мужчины;
145 Как только жадно чего душа их стремится достигнуть,
Клятв не боятся они, не щадят никаких обещаний;
Но лишь алчной души у них насытилась похоть,
То не помнят речей и, что ложно клялись, забывают.
Я без сомненья тебя, как вращался в пучине ты смерти,
150 Извлекла, и скорей бы решилась я брата[289] покинуть,
Чем в минуту опасности бросить тебя, вероломный;
Вот за все я зверям в растерзанье достанусь и птицам
В снедь, и над мертвою мною холма из земли не насыплют.
Львица какая тебя родила под пустынной скалою?
155 Море какое, зачав из волн опененных, извергло?
Смерть ли какой, или Сцилла напасть иль бездна Харибда,
Что ты платить такою ценою за жизнь дорогую?
Если не по сердцу было тебе сочетание браком,
Так как отца старика ты строгих наказов боялся,
160 Все же мог бы меня увезти к своему ты жилищу,
Где в веселом труде я была бы твоею служанкой,
Умывая прозрачной струей твои белые ноги,
И пурпурным покровом твою застилая постелю.
Но зачем понапрасну я жалуюсь ветрам бездумным,
165 Вся истомившись в беде, коль они безо всякого чувства
И не могут ни голосу внять, ни на вопли ответить?
Тот между тем на середину почти выбирается моря,
И никто у прибрежной травы не заметен из смертных.
Так-то в отчаянный час Судьба непомерно жестока,
170 Хочет, чтоб жалоб моих никакое не слышало ухо.
Ты всемогущий Юпитер, о пусть никогда бы от века
Кекропийский корабль до гноских брегов не касался[290]
И направляясь к быку свирепому с данью жестокой
В Крите не чалил у нас каната пловец вероломный,
175 И никогда б этот злой, скрывая под сладостным видом
Мыслей жестокость, у нас не бывал отдыхающим гостем!
Но куда обращусь? Чего мне надеяться, бедной?
Или к Идейским пойду я горам? Но бездной широкой[291]
Иль не отторгнула их свирепая влага морская?
180 Ждать ли защиты отца? От него не сама ль я бежала
Следом за юношей, убийством запятнанным брата?[292]
Уж не утешиться ли мне верной любовью супруга?
Не бежит ли он, весла свои выгибая в пучине?
На берегу между тем ни кровли, весь остров пустынен,
185 Нет и выхода, все окружили тут волны морские.
Для побега нет средств, никакой нет надежды! Все немо,
Все пустынно вокруг и все на смерть указует.
Но не прежде мои потухнут глаза при кончине
И не прежде сознанье оставит усталое тело,
190 Чем испрошу у богов предательству должную кару
И в последний мой час не вымолю правды у неба.
Вы, карающие деяния мужей вашей местью,
Эвмениды, у коих чело, змеями увито,
Возвещает вперед о гневе пылающем в сердце,
195 Поспешайте сюда вы, сюда, и плачь мой услышьте
Тот, что бедняжка, увы! я должна испускать поневоле,
Беззащитна, в пылу, ослепленная злобой безумной.
Так как по правде мой вопль со дна моей груди исходит,
То не дайте моим рыданьям пропасть понапрасну,
200 А так точно, как бросил меня Тезей одинокой,
Так же пусть точно, богини, себя и своих он погубит».
Как из печальной груди излила она эти моленья,
Боязливо прося наказанья жестоким поступкам,
То правитель небесный ей знаком кивнул безотменным,
205 И от кивка задрожала земля и угрюмое море,
И потряслися на небе блестящие искрами звезды.
Сам же Тезей между тем ослепленной душой, как в тумане,
Из забывчивой груди все потерял наставленья,
Что дотоле хранил постоянно он в памяти строго,
210 И не поднял отрадного знака, отца извещая
Грустного, что невредим он порт Эрехтейский завидел.[293]
Ибо когда, говорят, из стен целомудрой богини
Сына Эгей отпускал, его ветрам доверяя,
То он юношу обнял и дал приказанье такое:
«Сын мой единый, который мне жизни далеко милее,
Сын, которого я принужден отпустить в неизвестность,
Ты, возвращенный недавно к концу мне старости дряхлой,[294]
Так как доля моя и твоя горячая доблесть
Отнимают тебя у меня, хоть мой взор утомленный
220 Не успел еще вдоволь насытиться обликом сына,
То не с весельем тебя, не в радости сердца отправлю,
И не хочу, чтобы вез благосклонного счастья ты знаки;
Нет, сперва из души испущу я множество жалоб,
Безобразя землей и посыпанным прахом седины,
225 А затем подыму я темный парус на мачту,
Чтобы о плаче моем, о моей пылающей скорби
Возвещала мне ткань зачерненная ржею гиберской.[295]
Если ж дозволит тебе жилица святого Итона,[296]
Та, что и род наш и дом Эрехтея взяла под защиту,
230 Чтобы кровью быка свою ты обрызгал десницу,
То постарайся, чтобы в твоем незабывчивом сердце
Приказанье вот это жило и не стерлось с годами:
Только что наши холмы ты своими глазами увидишь,
Всюду пусть реи сейчас покровы печальные спустят,
235
