Самые первые дни нашего знакомства… То ли на этюды, то ли просто погулять я потащила тебя на песчаный карьер. Ты шел в своем зеленом костюме и при галстуке, глубоко проваливаясь босыми ногами в песок, и рассказывал о себе, о своем детстве. Лысина поблескивала на солнце от пота, локоны вокруг нее романтично развивались…
Ты родился в Ярославле: Волга, Золотое кольцо. Нарышкинское барокко. Вырос в Спасском монастыре, там, где Мусин-Пушкин нашел «Слово о полку Игореве»… Ты говорил не просто буднично, а как-то протокольно-бледно, языком троечного школьного сочинения: «Мои родители преподавали в Институте повышения квалификации работников сельского хозяйства. Институт занимал здания соборов и трапезных. Мм жили в кельях…»
А в моих ушах звучали с детства заученные строфы «Слова»: «На Дунае Ярославныя глас ся слышит, в Путивле на забрале аркучи, зегзицею незнаема рано кычит»… Свистели тьмутараканские стрелы, звенели кольчуги, дрожала земля под копытами богатырских княжеских дружин… «О ветре – ветрило! Чому насильно вееши, чому мычеши хыновскыя свои стрелки на моея лады вои…»
Перед моими глазами сверкали золотые гроздья куполов, поднимающиеся из нарядных многоярусных кокошников-закомар Ильи Пророка. Растворялась в перламутровом русском пасмуре колокольня Николы Мокрого… Оплывали в волжские крутые обрывы толстые белокаменные стены с башнями… Забытой православной свечечкой упрямо светилась над широкой Волгой и пустынной набережной облупившаяся беседка… Волнами шли запахи пыли, полыни, ковыля, а потом – реки и осоки, и… ладана…
Ты вяло и худосочно перечислял свои детские находки на монастырских огородах, на отмелях Которосли и стрелки: «Наконечники копий, серебряные кресты и монеты, бронзовые пряжки и пуговицы с двуглавыми орлами…» А на меня нахлынула волна каких-то невероятно острых, генетически глубоких воспоминаний, «архетипических образов» – как сказал бы твой любимый Карл Густав Юнг…
Моя бабушка Александра была верующим человеком. Рожать моего отца она поехала из Москвы в Посад, поближе к раке Преподобного, и имя третьему своему сыну дала Сергей. Ее муж был немного архитектором и художником, немного искусствоведом и артистом, немного меценатом. Он переписывался с Шаляпиным и что-то делал с Дягилевым, пел в церковном хоре и мамонтовской опере, увлекался гипнозом, игрой на бегах и в карты, наделал бабушке кучу детей и изменял ей с нянькой. К октябрьскому перевороту он разорился, начал попивать и потому остался на родине.
Мой папа из всей революции запомнил только одну сцену: «Пьяные матросы с красными бантиками на бушлатах поставили нас пятерых маленьких детей к изразцовой печке в детской и защелкали затворами… Мама лежала в обмороке под лампадами, а папа что-то бормотал от ужаса по-французски… Нянька закрыла нас своим огромным задом и кричала матросам извозчичьи слова…»
В партию мой отец вступил на фронте, в окопе под Вязьмой в 41-м году, но это не сделало его «отъявленным коммунистом», не лишило родовой памяти и сословной гордости. Он горевал о взорванном Храме Христа Спасителя и часто рассказывал, что огромный золотой купол виден был в хорошую погоду с балкона нашей гостиной в Перове… Тосковал по Ницце и Николо-Угрежскому монастырю, куда его возили маленьким. Выпив хорошенько, со слезами пел вполголоса «Как ныне сбирается Вещий Олег…» Когда родился Глебочка, этот большой начальник с тридцатилетним партийным стажем, не убоявшись никаких разговоров, заявил: «Вы бы, бабы, окрестили его скорей, русский же человек, не басурман какой – должен быть православным».
ЧЕРНАЯ ПОВЯЗКА
Наверно, для тех, в ком еще жива совесть, разумная сила души, – и придумана черная повязка масонов. Ею пытаются закрыть не только физическое, но и духовное зрение. Полностью лишить возможности различать духов.
Повязка надевается на глаза при посвящении. Знак таков: доселе неофит был «духовным слепцом»… Когда это касается человека, выросшего в православной вере и вдруг пришедшего к тому, что полнота истины состоит в чем-то другом, символ получается особенно страшным. Из «мрака неведения», когда, наконец, повязку срывают, несчастный попадает под прямые лучи ослепительной люциферианской пентаграммы.
Действо в Авдотьино
Московские «братья» Новикова считали масонство внутренней церковью, а его высший круг – розенкейцерство – чем-то вроде монашеской общины. В документы, присланные из-за рубежа, они вносили «благочестивые» дополнения. Ритуал посвящения предписывал чтение Евангелия и выполнения символических актов, напоминающих церковное богослужение.
Однако эти «православные» элементы отдавали диавольской пародией.
В Великий Четверток в имение Новикова Авдотьино съезжались кареты. Здесь были лишь «высшие посвященные». Облаченные в белые мантии, испещренные золотыми розами, они входили в храм.
Предстояла инициация – в первосвященники невидимого капитула. Главный надзиратель переломлял хлеб, брал чашу и передавал их посвящаемому: «Сие есть пища и питие нашего священного ордена, мир да будет с тобой!»…
Затем елеем помазывали чело и руки «брата»: «Помазую тебя елеем премудрости и святости во имя Отца и Сына, и Святаго Духа, аминь».
Горящим углем, взятым из кадильницы, делали троекратный крест над языком посвящаемого: «Мы касаемся языка твоего огнем Святаго Духа и прилагаем к оному печать скромности во имя Отца, Сына и Святаго Духа». [21]
«Существует предание, что Новиков оставлял у себя, в селе Авдотьине, Святые Дары для совершения причастия самолично». [22]
Таинство причастия, елеосвящение, в Православной церкви происходит через тех, кто имеет преемственность рукоположения во священничество от Апостолов. А здесь? Какой дух являлся здесь?
Всякое подражание святому – излюбленные момент диавола. И на такие элементы ритуала злой дух являлся тут же. На этом основана «черная месса». Но в Адотьино вершилось нечто более страшное, чем у откровенных сатанистов. Все происходило в лучах такого псевдоблаголепия, которое сопутствовать будет и воцарению антихриста. Кругом стояли такие милые, такие добрые от рождения господа, такие просвещенные философы, которые, несомненно окажутся поначалу и в свите машиаха. И этим тоже прельстят многих. Интеллигенция вообще – прелестна. И в этом – ее главная, поистине апокалиптическая миссия. Тяжелая миссия, весом с мельничный жернов…
Да, ничего «противного совести» Николай Иванович в этих действиях не усматривал. Его немецкий начальник Вельнер объяснил: «ни в какой церкви уже нет таинства, оно отнято у церкви высшей магической властью и силой». Глядя на современное ему священство, Новиков поверил.
Считая себя «духовидцами», несчастные масоны не понимали, что Церковь, какие бы очевидные недостатки и пороки она ни несла, состоит не только из видимой, но и из незримой части. Той части, где святые и молитвенники. Поселившиеся в ложах извилистое иудейство и плоский протестантизм плотной заслоняли черной повязкой заслоняли бытие не только сонма святых, Богородицы, но и Самого Господа.
«Путь реформизма свят, когда он касается только человеческого в Церкви… – но тот же путь, когда он мнит, что ему дано излечить Церковь от всех ее недугов, есть путь гибели и отпадения от Церкви, потому что коренной недуг Церкви есть первоначальный грех, коренной недуг всего человечества и всей природы от Адама, и излечить этот недуг может лишь врачество Сына Божия, и самое существование Церкви… есть уже организованное врачество этого недуга. Вся история западного реформизма и русского сектантства – в этой подмене Божественного врачевания Церкви только человеческим. Реформизм начинается со справедливого требования более просвещенного духовенства, с устранения несомненных недостатков в церковной организации и ложных церковных обычаев и установлений, какими были, например, индульгенции в Западной церкви, переходит к критике догмата и кончается отрицанием всякой Церкви». [18]
Меж тем в Авдотьино шла братская трапеза. Знаменитый Херасков сочинил к такому случаю гимн: «Коль славен наш Господь в Сионе». Причастившиеся «братья» подпевали нестройными голосами. Звучал и забытый ныне куплет:
Ты нас трапезой насыщаешь
И зиждешь нам в Сионе град,
Ты смертных, Боже, посещаешь
И плотию своей питаешь…
«Первосвященников невидимого капитула» могло быть лишь семь на всей земле. Поняв, что на западе наивысших градусов не добиться, Новиков и его окружение, назначили себя «высшими иерофантами» сами. Планы были грандиозны.
Позже, при обыске, у Коловиона изымут множество рукописей. Прочтя их, даже опытный следователь кн. А. Прозоровский содрогнется. И напишет, что у розенкрейцеров «по заведении новой церкви было намерение подчинить оной и все государственные правительства и соединить все народы и законы вообще…» Нет, это не было плодом больной фантазии. В феврале 1783 года в письме «брату» А.А. Ржевскому Новиков писал со значением: «Провинциального великого мастера место еще вакантно»… Да, Орден оставлял пустым свое главное кресло. И тот, кто его должен был занять, мог многое. Очень многое.
