– Она вполне готова к скачке, – сказал я принцессе.
– А какие рекомендации дал вам Уайкем? – добродушно осведомился мистер Инскум.
Уайкем мне никаких инструкций не дал. Он не давал их мне уже несколько лет. Я дипломатично ответил:
– Держаться где-нибудь в первой четверке, а после предпоследнего препятствия расшевелить кобылу и пробиваться вперед.
Инскум важно кивнул. Я заметил, что принцесса чуть заметно усмехнулась. Она-то знала, что рекомендации Уайкема в лучшем случае сводились к фразе: "Ну, ты выиграй, если получится". Это, по крайней мере, было честно.
Такое среди тренеров встречается нечасто.
Уайкем готовил своих лошадей к борьбе, руководствуясь инстинктом, мудростью предков и любовью к лошадям. Он любил их и как спортсменов, и как родных детей. Он знал, как заставить их показать все, на что они способны, понимал их чувства и настроения, и, несмотря на то что в последнее время он больше интересовался подготовкой, чем самими скачками, он продолжал оставаться одним из великих.
Я был его жокеем большую часть своей спортивной карьеры, и он часто называют меня именем моего предшественника. Нередко Уайкем сообщал, что мне предстоит скакать на лошади, которой давно не было в живых.
– Полоний на большой скачке в Сандауне... – говорил он. Я, озадаченный, спрашивал, что это за лошадь, о которой я никогда не слышал, и кто ее владелец.
– Полоний? Да не валяй дурака. Крупный гнедой. Мяту любит. Ты же на нем скачку выиграл на той неделе.
– А-а. Пепперони?
– Чего? Ну да, конечно, я же и говорю, Пепперони. На большой скачке в Сандауне.
Он был почти так же стар, как мой дед. И постепенно благодаря общению с ними я привык смотреть на мир скачек как на некий поток, который катится сквозь время, принося новые поколения и унося старые. История конного спорта куда длиннее, чем у любого другого вида, и конный спорт меняется меньше прочих, поэтому временами у меня возникало ощущение, что я лишь повторяю опыт предыдущих поколений жокеев, что я не более чем пылинка в длинной процессии.
Сегодня я на виду, обо мне говорят, меня поздравляют, а завтра меня уже не станет, и сделаюсь я просто воспоминанием, и со временем не останется в живых никого, кто видел, как я выступал, и всем будет по фигу, выиграл я или проиграл в той или иной скачке.
Довольно унизительно, надо сказать. Бернина, которую назвали так в честь горы к югу от Сент-Морица, в свои четыре года отнюдь не блистала величием альпийских гор и, на мой взгляд, не обещала этого и в будущем. Однако она могла смотреться достаточно выигрышно в скромной компании, и, поскольку сегодня ей тоже не предстояло ничего особенного, я очень надеялся выиграть, не только ради себя самого, но и ради принцессы. Я очень хорошо понимал, что она хочет доставить удовольствие людям, которые приглашают ее к себе, и рассчитывала, что если ее лошади придут первыми, это некоторым образом оплатит хлопоты ее гостеприимных хозяев. Я, со своей стороны, полагают, что если бы такие люди, как Инскумы, не были бы рады видеть ее ради нее самой, они бы ее не приглашали. Внутренняя неуверенность принцессы в себе иногда просто поражала.
Бернина без всякой задней мысли вывезла меня из паддока и понесла к старту, изящно гарцуя, встряхивая головой, временами шарахаясь в сторону и едва касаясь земли. Это был добрый знак: когда у нее бывали плохие дни, она послушно подходила к стартовому столбу, стартовала без особой охоты и не торопилась к финишу. В последний раз меня из-за нее вызвали к распорядителям и оштрафовали за то, что я не старался выиграть скачку. Я пытался объяснить, что лошадь, которая не хочет скакать, нормально скакать не станет и что у кобыл тоже бывают плохие дни, как и у всех прочих, но это не произвело впечатления. Плати штраф, и все тут. Другие владельцы подняли бы крик, а принцесса настояла на том, чтобы возместить мне штраф.
– Если она не хотела бороться, она и не стала бы бороться, – решительно сказала принцесса. – А раз это моя лошадь, мне полагается оплачивать ее долги.
Мне не приходилось сталкиваться с более нелогичным и более щедрым владельцем, чем она.
Я посоветовал ей не позволять своим друзьям ставить на Бернину в те дни, когда кобыла ступает на все копыто, и принцесса приняла совет всерьез и с благодарностью. И сегодня, сидя на гарцующей кобыле, я надеялся, что она, ее племянница и чета Инскумов делают сейчас ставки у букмекеров или на тотализаторе. Кобыла чувствовала себя прекрасно и, более того, рвалась в бой.
Это была двухмильная барьерная скачка: восемь прыжков через изгороди, какие бывают в загонах для овец – деревянные заборчики, переплетенные дроком и хворостом. Секции свободно лежали друг на друге, так чтобы если лошадь зацепит препятствие, оно не упало, а слетела только верхняя часть. Хорошие прыгуны преодолевают препятствие легким прыжком, невысоко поднимаясь в воздух, но сильно поджимая передние ноги; весь фокус в том, чтобы заставить их оттолкнуться вовремя и пройти препятствие в середине прыжка.
Бернина послушно повиновалась моим командам и взяла все барьеры, не задев ни единого прутика. А своих противников она обошла так легко, что я не удивился бы, если бы распорядители решили проверить ее на допинг: слишком велик был контраст между нею и остальными. Будь она действительно талантливой лошадью, она бы могла прийти к финишу на двадцать корпусов впереди всех, тем более что главный соперник полетел кувырком на середине дистанции. Но она и так неплохо справилась после того, как я разогнал ее перед последним барьером. Бернина взяла его сразу за единственной лошадью, которая оставалась впереди, а на финишной прямой она прибавила скорость ровно настолько, чтобы обойти свою усталую соперницу.
Она приняла как должное мое похлопывание по шее, замедлила бег и прогарцевала к месту, где награждают победителей. Там она продолжала гарцевать, вся в мыле, кося глазом, как и полагается победительнице.
Принцесса, довольная и счастливая, старалась держаться подальше от мощных копыт, пока я расстегивал подпруги и снимал седло. Принцесса молчала, поскольку Инскумы говорили и за себя, и за нее. Впрочем, ей все равно незачем было что-то говорить. Я знал, что она думает, и принцесса знала, что я это знаю: все это уже сто раз было. Племянница несколько задумчиво сказала:
– Вот это да!
Я мельком взглянул на нее и увидел, что она удивлена. Я не знал, чему она удивляется, и выяснять это мне было некогда: надо было еще взвеситься, переодеться и взвеситься перед следующим заездом. Айсберг, другая лошадь принцессы, участвовал только в четвертой скачке, и перед этим мне предстояло иметь дело с еще двумя лошадьми.
Эти две лошади не представляли ничего особенного. Они финишировали пятой и второй. Обе они принадлежали местному тренеру, на которого я работал, когда мог. Кроме Уайкема, я также часто работал на одного тренера из Ламборна, а когда ни у того, ни у другого работы для меня не было, работал на любого, кто попросит. Разумеется, когда мне предлагали незнакомую лошадь, я всегда сперва заглядывал в каталог и на тех, что имели обыкновение часто падать, ехать отказывался, говоря, что Уайкем этого не одобрит. Уайкем был очень удобным предлогом.
Айсберг соответствовал своему имени: он был светло-светло-серый, с длинной спиной, угловатый и с мягким нравом. Он был резвым и хорошо брал обычные барьеры. Но барьерные скачки – это спорт молодых лошадей; а когда он достиг более зрелых лет и его попробовали в стипль-чезе, он оказался скорее осторожным, чем бесшабашным, скорее зависимым, чем блестящим, послушным, но не стремительным.
Я снова вышел в паддок в цветах принцессы и обнаружил, что она и ее друзья заняты глубокой дискуссией, которая не имеет никакого отношения к лошадям. Они то и дело поглядывали на часы.
– Эксетерский поезд идет очень быстро, – успокаивающе говорила миссис Инскум, а племянница принцессы смотрела на нее глазами, блестящими от сдерживаемого раздражения.
– Очень неудачно вышло, – добродушно вздыхал мистер Инскум. – Ну что ж, придется вам ехать поездом.
– Но, дорогие мои, поезд идет слишком поздно... – начала принцесса, тщательно выделяя каждое слово, словно повторяла в десятый раз. Она прервалась, поприветствовала меня слабой улыбкой и коротко объяснила:
– Моя племянница Даниэль собиралась уехать в Лондон на машине с друзьями, но поездка сорвалась. – Она помолчала. – Вы случайно не знаете кого-нибудь, кто сразу после этой скачки едет в Лондон?
– К сожалению, нет, – ответил я. Я посмотрел на ее племянницу, Даниэль. Девушка озабоченно озиралась по сторонам.
– Но мне надо быть в Лондоне в шесть тридцать! – сказала она. – В Чизике. Вы, наверно, знаете, где это? В западной части Лондона...
Я кивнул.
– Может, вы там спросите? – она махнула рукой в сторону весовой.
– Сейчас спрошу.
– Мне на работу надо!
Должно быть, лицо у меня сделалось удивленным, потому что она пояснила:
