– Эй, ты спишь?
– Доброе утро, Зоэ. Ты во сне ела яблоко?
– Если б только яблоко, – пожаловалась девочка, упираясь острым локтем в живот нэрриха. Видимо, идея отсутствия пупка не утратила оригинальности, и теперь малявка пыталась продавить его. – Бобы, креветки, маслины, лепешки, селедку… Я ела все, что мне не давали прежде, а я так хотела отведать! Теперь я знаю, что это такое: быть сытой аж за глаза.
– Не слышал ничего подобного.
– Ну, мне больше не хочется есть ни наяву, ни во сне, – улыбнулась девочка. – Это здорово. Ноттэ, а зачем я нужна тебе? Вернешься ты за мной – и что?
– Не знаю, не думал. Увезу и позабочусь, чтобы никто не нашел тебя. Ни Башня, ни иные нэрриха, вроде Борхэ. Других целей у меня нет.
– Совсем?
– Совсем.
– Меня можно удочерить, просватать, сдать в работницы, – нахмурилась Зоэ, перечисляя и улыбаясь, то есть не веря ни в одну из названных участей.
– Ты очень обидишься, если я честно скажу, что считаю тебя случайной обузой? Даже невесть откуда взявшимся долгом. Я не знаю, в чем мои обязательства и почему я ощущаю их.
– Не-е, не обижусь. Ты не врешь. Спасибо. Я буду ждать тебя, кого мне еще ждать-то? Ты надежный. Вот…
Она дернула плечом – понимай, как сможешь. Сама вижу, что обуза, а отпустить не желаю, даже на словах. Нэрриха рассмеялся и спихнул с живота локоть. Потер кожу, ощупал – дырка пупка уже наметилась. Зоэ помогла замотать пояс. Толкнула дверь и выбежала на палубу. Вроде и не танцует, – отметил Ноттэ, улыбаясь.
Он долго смотрел, как девочка гибко двигается, как подставляет ладони ветру. Низкое утреннее солнышку наполняет горсти алым сиянием… Такой Ноттэ и запомнил малышку, такой она и осталась на берегу острова Серой Чайки четыре дня спустя.
Люгер покинул бухту, а нэрриха всё стоял на корме и всматривался в силуэт, нарисованный алым солнышком, черно-золотой. Глаза слезились, щурились… Но снова и снова упрямо искали крохотную фигурку. Пена волн взблескивала перламутрово-рассветно, скалы казались облиты свежестью, с них постепенно испарялось туманное сияние новорожденного дня. Отчетливо видна в бликах и мареве утра была лишь Зоэ, одна-единственная и даже уникальная загадка острова Серой Чайки, новое найденное в странствиях чудо мира, состоящего целиком из вопросов.
Нэрриха знал: Зоэ – особенный вопрос, её наличие в мире не вызывает ни раздражения, ни протеста. Она живет – и это естественно, правильно. Как танец, наполненный смыслом и душой. Может, люди не силком и обманом тянут нэрриха в мир? Может, дети ветров сами охотно ступают в туман бытия, увлеченные обещанием тепла. Внезапно возжелав родниться, они, как мотыльки, упрямо спешат к огню, полные жаждой разгадать извечные загадки…
Глава 4. Башня и её тень
«…запас силы, имеющей много названий, но знакомой, как в моем случае, даже без всякого обозначения. Допустим, я приму трактовку Башни и определю эту силу, как раха, – порыв ветра, отрезанную прядь могущества. Согласно подсчетам Рудольфа Темного от срезания до иссякания раха проходит 500—600 лет активной жизни. Он же, будучи одним из нас, смог сформулировать принципы конденсации раха из внешних источников. Таковые пути доступны лишь нэрриха высоких кругов опыта. Увы, продвижение Рудольфа к истине прервала нелепая случайность – точнее, полоумный фанатик… Но минувшие двести тридцать лет позволили мне восстановить если не сами утраченные фрагменты записей, то хотя бы их логику. Бессмертие – мечта королей и грандов Башни. Еще два-три десятка лет, и я смогу торговать бесценным товаром, пусть и более скромным, зато имеющим понятную цену и создающим постоянную в себе потребность. Положим, будет так: один флакон – десять лет жизни сверх отпущенного. По истечении оплаченного времени будет снова торг, и снова оплата, и снова страх смерти, работающий на меня… О, истинная власть, как ты удобна! Ты – тень за тронами королей, я – фигура в тени. Без тумана мистики, все рационально и измеряемо. Я, великий Борхэ, сын грозы, куда более, чем Бог! Его власть незрима, моя будет – весома и ощутима. Остались последние проверки. Я ухвачу ветер перемен за гриву, он не вырвется. Вечность ляжет к моим ногам послушной собакой».
Берег Серой Чайки давно истаял вдали, скрылся за линией горизонта. Волны дней качали «Гарду», на спинах несли к берегу… У времени коварная природа: порой оно – вязкое болото скуки, одолеваемое с немалым трудом, пустое, кажущееся бескрайним… Но в самый неподходящий миг рядом вдруг открывается грохочущий водопад непредвиденного!
Времени или слишком много, или недопустимо мало, средние состояния редки и доступны, пожалуй, лишь всезнающим мудрецам. Ноттэ усмехнулся, подставил лицо родному ветру, сегодня лишенному порывов, спокойному. Упрямому: он тащит и тащит люгер к берегу, хотя нельзя спешить, не разобравшись с наследством Борхэ. Его записи, как понятно по уже прочтенному и первично осмысленному – безмерно опасны. А день так спокоен, череда мелких волн лоснится в неярком свете, проникающем сквозь облачную ткань. «Гарда» плавно режет серо-сизый щелк поверхности, рулевой задремал от безделья. Команда опасливо наблюдает за капитаном, борющимся со скукой давно выработанным способом.
– Дальше, – зевнул Вико, прикрыл глаза и уточнил: – Парада.
– Так… ну… в общих чертах если, – замялся Бэто, робко гладя обложку дареной лоции.
– Лоцмана на борту нет, брать чужаков мы, гончая Башни, не всегда вправе, – укорил капитан. – Так какого лысого беса ты краснеешь и сопишь, словно девка, облапанная в толпе, за что не след? Ты в порт Парады ночью при юго-западном ветре входить будешь тоже – в общих чертах? Или, вроде нэрриха, по водичке побегаешь и колкие мели прощупаешь пятками?
– Ну…
– В Параде при юго-западном, как раз десять лет назад, он сам брал лоцмана, – Ноттэ отвлекся от бумаг и охотно выдал тайну. – Ночью из постели выволок за бороду.
– Выволок… капитан? – поразился Бэто.
– Пассажир, – поморщился Вико, нехотя признавая прошлое. – В дело встрял этот же языкатый еретик, что вздумал теперь лезть в обучение моего помощника. За борт таких, и весь сказ. Сам сидит кислее уксуса и мне застит радость.
– Уже молчу, – пообещал Ноттэ.
Он снова погрузился в чтение чужого дневника, морщась от неприязни. Гной грядущей беды надувался нарывом, полнил душу болезненным предчувствием. С чего нэрриха Ноттэ возомнил, обманутый отсутствием достойных спорщиков, что подобные ему – именно подобны? Приходят из небытия, откликаясь на зов. Получают тело, настоящее во многих отношениях – способное ощущать боль, холод, жажду. Обретают рассудок. И вместе с ним безрассудство… гордость, гнев, восторг, презрение – весь набор человеческого и скотского, многие нити, которые сам нэрриха переплетает – порой сознательно, а порой и безотчетно. Так, постепенно, возникает личность.
Очень давно Ноттэ ощутил, как зародилось и окрепло понимание ответа на один важный вопрос. То была даже не мысль, а хрупкое наитие: кем бы, чем бы ни были породители нэрриха – высшие силы – они лишены многого, присущего живым. Высшие не страдают от своей неполноты, поскольку её нет в ином измерении мира. Но, может статься, призрак неведомого влечет и дразнит их, втягивая в водоворот танца? Каково это – быть частью мира? Вдруг именно таков первый вопрос? Для ответа даже высшему приходится потрудиться: отрезать от целого, начисто отделить, прядь себя – и обеспечить её дарами, предназначенными для людей. Так нэрриха вручается умение оценивать: смотреть на мир и видеть нечто главным, а прочее – фоном. К тому же люди живут в потоке времени, это особенное существование, интересное для высших.
Если все так, виновны ли плясуньи хоть в чем-то? Они лишь позволяют утратить одно и обрести другое. Обменять безмятежность на нестерпимое любопытство. Стать в какой-то мере богом, создателем цельного внутреннего мира – «я». И к тому же творцом обстоятельств и ходов человеческой истории, существом, влияющим на внешний мир. Прямая плата за перемены – клятва служения первого круга, если некто догадается и успеет её стребовать. Плясуньи редко получают выгоду от своего же танца. Сэрвэды Башни узнают о пляске слишком быстро и стараются найти нэрриха, явленного в мир. Обычно – успевают, если слуги короля не опережают их…
Но есть для нэрриха и косвенная плата – это утрата себя прежнего, поскольку у рожденных в теле нет памяти о бытии ветра.
Получается, плясуньи – мостик меж мирами, вернее, тот самый кинжал, отсекающий прядь ветра… Он, Ноттэ, долгое время по-детски хранил обиду на орудие и не пытался найти и наказать того, кто направлял удар и использовал ритуал в корыстных целях. Нэрриха – несравненные воины. Пока они служат, связанные клятвой, они безмерно надежны. Но, исчерпав долг найма, затаившие обиду нэрриха становятся главной угрозой для бывших хозяев. Не зря Башня следит за детьми ветра по мере сил людских! Старается одних вознаградить, объявив своими клинками воздаяния, а иных, упрямых, наказать и ущемить. То есть в конечном счете создает хрупкое и фальшивое равновесие интересов, основанное на противопоставлении нэрриха друг другу, игре на их слабостях.
