An omnibus across the bridge Crawls like a yellow butterfly, And, here and there, a passer-by Shows like a little restless midge. Big barges full of yellow hay Are moved against the shadowy wharf, And, like a yellow silken scarf, The thick fog hangs along the quay. The yellow leaves begin to fade And flutter from the Temple elms, And at my feet the pale green Thames Lies like a rod of rippled jade.
Cимфония в желтом Автобус через мост ползет Лимонной бабочкой; прохожий, На насекомое похожий, Вокруг безустанно снует. А барки с сеном золотым Прижались к темному причалу, И желтой шелковою шалью Туман над пристанью как дым. Кружится листьев желтизна Уж с вязов Темплских; под ногами Зелено Темза отдыхает Нефрита жезл от волн до дна. Наташка (Енотик) <[email protected]>
* * * ...Тут гоpький окуpок у двеpки цепной, И "гоpка", и сальный огаpок... Ловись, мое счастье, подвинься и пой Недаpом и воздух здесь паpок, И липким поpоком настоянный чай Уже не мягчит, как пpи кашле. - Пpикажешь отчалить? - Хозяйку встpечай, Глотай свои тихие капли... Июнь до pесниц заколочен дождем, Набух, словно белая ставня,И глохнет под аpкой лесной водоем, Где pыба вопит, что устала.Мы сохнем как pыбы, нас душит метель В испаpине беглого дома... - Но это непpавда! - свистит коpостель. - Нет, пpавда! - тpясется саpкома. Но мы-то - живем, и целуем до дна, Мы,- влажные комья на стуле... Пусть нищие жилы тянул сатана, Зато ими кpепко стянули. Пускай посинел наших губ хоpовод,Но два языка не солгали: Ведь пьяной фоpелью поломанный лед Гоpит и на пьяном вокзале, Где бpодит оpда, пустотою гоpда, Отчаяньем соpным подбита. ... А это - pыдает у кpомки пpуда Рванина-обида.
Сергей Касьянов <[email protected]>
Девушке в перчатках, звонящей по телефону. (К шлюхе) Рукой в перчатке набирала номер. И там, где даль, там плавала листва В пруду, забытом Богом. Кроме Двух лишних слов, встающих на места, Казалось, занятых. Но раздвигались ноги И все к тому, о чем я говорил, О чем смеялись под кроватью боги, Когда не я богиню совратил. Хотя не то. Да я, но не богиню. От скрытых пальцев зуммер эхом в ночь Догнать давно залапанное имя, Что было раньше, и к тому ж точь в точь. И вновь ресницы - цвета стиля "осень". Отмытый кафель с вмятинами ног. Я был не тот, но только, между прочим, Другой, конечно, тоже был не тот. Суметь признаться и суметь ответить. Я не о том, я выиграл. В следах Упавших слов логично не заметить Того, что, может, вызвало бы страх. Но ты не та. Опять. Как бесконечность. С красивых ног не стянутая лень. Пошла ты к черту! Ты звонишь, и вечность И это имя превращает в тень. Гена
Хоть и блудница Все святая. Да чем откреститься Мне от рая?! Счастье - горстями! Эй, не много? Мне - небесами Вкруг - дорога. Стекла да сплетни... Камни бросают. Именем светлым Терплю, босая. Zoom
Понедельник, 11 января 1999
Выпуск 16
А дня уход подобен был паденью... И, словно перезревший апельсин, Оранжевое солнце вниз летело. И всем казалось - вот еще чуть-чуть И солнце рыхло шлепнется на землю, И лопнет корка, и слепящий сок, Как жгучий фейерверк, взовьется к небу!
Boris <[email protected]>
"Там, где воин сна не ищет смерти, он спит", - серая большая голова лося за спиной Паскаля, висящая на стене его кабинета, чаще молчала, ничем не напоминая о себе. Но иногда позволяла себе высказывания, ставящие меня в тупик. Так как, почти всегда, когда это происходило, я и сам собирался сказать то же самое. Но не успевал. И это всегда вызывало у меня досаду. "Когда костюм состарится", - произнес Лось, выдержав, как всегда, паузу, "ты поймешь, как важно количество выкуренных тобой трубок". Костюм пожелтеет и пропахнет дымом, сморщится от этого, не нравясь своему носителю. Я так явно представил это. "Но есть же все-таки какой-то выход", - я, игнорируя Лося, опять обращался к Паскалю. И ему ничего не оставалось, как вступать в спор с лосиной головой, которую он уже лет триста ненавидел. Он смотрел мне в глаза, но говорил с Лосем.
Федор давал мне иногда свою машину. Зимой приятно было забраться в холодное нутро. Ледяной ветер переставал тогда сечь глаза мелкой снежной крупой. Мокрое лицо приятно горело, отогреваясь. Через некоторое время урчащее нутро прогревалось, и становилось тепло и уютно. Разноцветные огоньки на приборной доске светили знакомым неярким светом. Одиночество Федора становилось живым и ощутимым и даже навязчивым, когда я, ткнув пальцем кассету в пасть магнитофона, очередной раз слышал приятные, но успевшие надоесть до чертиков аккорды Дайер Стрэйтс. Федор мог иногда по полгода слушать одну и ту же кассету в машине. Дайер Стрэйтс на морозе. Дайер Стрэйтс у теплого летнего моря. Дайер Стрэйтс в тишине. Следующие полгода это мог быть Цепеллин. Через пару лет - опять Дайер Стрэйтс. И так далее. До победы. Там, где воин сна не спит, он слушает.
Я же искал, как всегда, радио Бога. Федор не знал этой частоты. Я ему не говорил. Я никому не говорил. В радиоприемник машины Федора я впаял узкополосной усилитель, усиливающий сигнал в определенном участке спектра, и декодер, позволяющий воспринимать этот сигнал в нужном мне виде. В принципе, я мог думать о том же самом, слушая Дайер Стрэйтс. Но тогда бы я совсем по-другому относился к тому, что думаю. Обитель красоты звука населена иными слугами, чем обитель красоты тишины. Именно сигнал тишины, затмевающий и это урчание теплой машины, и этот постоянно тревожащий стук недолгого сердца, помогал мне выследить нужные мне иллюзии. Красоту несотворенного звука несла в себе тишина. Красоту творимого восприятия нес в себе звук. Красоту несло в себе все, что заставляло замирать в теплых, пронизывающих волнах света. Даже телесериалы, иногда. Необходимо только было не реже раза в день, лучше всего - на ночь, включать радио Бога.
Это Радио не запрещало ничего, и любой посвященный мог занимать эфир всем, что считал нужным и важным. Такая политика руководства давала многим посвященным возможность пороть в эфире разнообразную чушь. Я не понимал, зачем это нужно руководству. Но раз так, значит, нужно. Я жадно слушал все подряд, даже когда передавали результаты очередного тура высочайшей из лотерей, в которой я никогда не принимал участия. Каждый делает ставку в игре. Мужчины - на женщин. Женщины - на мужчин. Ставят иногда помногу. Но редко - всю жизнь. Год-два - это можно легко. Лет пять - десять? Это можно, но уже с трудом. Всю жизнь? Извините, с кем мы так договаривались? С господом Богом? Передайте ему, что мы все искупим, только немного позже. Бай.
Чему только не удивишься в засоренном эфире. Нередки и такие сообщения. Они заставляют глушить двигатель посреди стремительной реки и нестись вниз, чертыхаясь и чистя фильтр от набившейся в него грязи.
Если же Федор забывал вдруг в машине сотовый телефон - мне тоже выпадала возможность попачкать эфир. Он и не догадывался, как удачно я модифицировал его трубку. Я не стыжусь говорить то, что мне кажется правдой на данный момент, но, по прошествии всего лишь нескольких минут, эта правда может показаться мне именно тем, чем пачкают эфир. Последний раз, например, я вылезал из своей скорлупы, чтобы сказать пару слов в защиту Майка Тайсона, который откусил всего кусочек уха в чем не повинному Эвандеру Холлифилду. Я утверждал тогда, что действительным творцом этого события был Бастер Дуглас. Несколько лет назад этот Бастер выбил из тела Майка его дух серией мощнейших ударов в голову. Последний удар крюком слева сделал свое дело. Прекрасно вылепленное и ужасно сильное тяжелое тело непобедимого Майка, вокруг которого не могли не роиться претенденты, рухнуло, как подкошенное, прямо под канаты ринга. Красавец Бастер стал чемпионом. Но на него никто не обратил внимания. Все с нездоровым интересом наблюдали, как это поражение отразится на Тайсоне. И восторженно замирали, когда очередной, бросающий в дрожь, поступок Чемпиона становился доступен суду общественности. И мало кто, по-моему, связывал это с тем, что Тайсон уже не был Тайсоном. В тот момент, когда его тело лежало под канатами ринга после ударов Бастера Дугласа, над ним происходил чемпионат среди духов. Они отрабатывали свои раунды за неуловимые доли секунды. Так что за одну секунду прошел весь чемпионат. Я умолчал тогда о том, кто стал победителем. Иначе он непременно бы нашел и убил меня. Тело Майка это позволяло. Посмотрите ему в глаза это непроницаемые глаза зверя. И мы его любим, как любим животных - многое им позволяя за решеткой. Когда Майк натаскивал своего зверя - с детства, он, сам того не понимая, готовил свое тело для самого сильного, а значит и самого злобного духа. Он думал, как и многие, что кулак добра может быть не менее силен. Но эта общепринятая ошибка засоряет эфир еще со времен Торквемады. И, наряду со сказкой о правой и левой щеке, дает право на существование иной морали: поднял на ближнего левую руку, подними и правую. Попал слева - добей справа. И наоборот. Да, я хотел выступить в защиту Тайсона, как очередной жертвы культивируемой среди нас морали, но, как всегда, съехал на собственные ощущения и начал рассказывать о том механизме, который позволял мне судить о телах и духах.
Но я редко вылезал с высказываниями, предпочитая слушать и размышлять. Бывало о чем поразмышлять. Например, следующая, несущаяся куда-то фраза: "Добро - это то, что все приемлет. Зло - это то, что все не приемлет". Можно сказать и наоборот. Ничего от этого не изменится. Только все будет наоборот. Здесь ключевым является слово "все". Я всегда цепляюсь к словам, подчеркивая их абсурдность и множественность. С одной стороны, они инструменты, изобретенные людьми для своей пользы. С другой стороны, слова - самодостаточные сущности, способные изменять даже саму эту пользу, поскольку она, как и все остальное человеческое, не может вне слов существовать.
