— Приведу!!! — изумленно воскликнула Каджри. — А я пойду?
— Почему бы тебе не пойти?
— А почему бы ей самой не прийти? Ведь это она хочет меня видеть! Жаждущий сам идет к колодцу.
Каджри рассуждала правильно, но я был связан обещанием.
— Ты, может, боишься, что унизишь себя, если пойдешь? — насмешливо спросил я.
— Чего мне бояться, я сроду не была трусихой. Но я не корчу из себя знатную госпожу. Она требует, чтобы я пришла! Подумаешь, мол, жена ната! Невелика фигура, может прийти! А не захочет, так нат приведет. Пьяри теперь — любовница полицейского! Как же ей снизойти до нас!
— Хватит болтать, ты сама не знаешь, что мелешь!
— Я о другом думаю, Сукхрам. Ты снова подчинился ее власти, разве не правда? Она тебе снова хозяйка, а ты слуга? Но только я — натни. Какой бы я ни была, ничьей слугой не стану. Меня можно только силой заставить сделать то, чего я не хочу.
— Пойми, Каджри! Меня заставила согласиться любовь.
— Ах, вот как! — вскипела Каджри. — Ты любишь ее! Потому-то и заставляешь меня плясать под ее дудку? Хорошей же она будет мне служанкой! — Каджри ядовито усмехнулась.
Что я мог ответить? Меня охватила ярость.
— Ничего не хочу больше слушать! — закричал я и схватил ее за руку. — Ты пойдешь?
— Нет.
— Отказываешься подчиняться? Пойдешь?!
— Нет, тысячу раз нет! Я стала твоей женой, я сама выбрала тебя. Прикажи, и я уморю себя голодом. Буду растирать тебе ноги, когда уснешь. Босиком пойду по колючим шипам, протяну руку в огонь… Но ты не требуешь от меня этого. Ты хочешь, чтобы я любила тебя, а сам отдаешь свое сердце другой. Ты требуешь, чтобы я полюбила свою соперницу, а я вот не могу!
Я с силой ударил ее, но она не смирилась, как Пьяри. Потирая ушибленное место, она только вскинула голову.
— Бей, это твое право. Бьешь — значит, любишь. Любишь! Иначе с чего бы тебе приходить в ярость, если я ослушалась тебя? Ты ведь не стал бы злиться на дерево за то, что оно не хочет перед тобою гнуться? Не станешь его колотить? Любишь, любишь! Ну, ударь еще раз! А только твои кулаки не выбьют из меня всю злость и ревность. Избей до полусмерти, разрежь на куски, брось коршунам и воронам. Я не скажу ни слова, все стерплю. Но когда прикажешь пойти к ней, встану на дыбы, ни за что не соглашусь. У нас с тобой одна жизнь, одна дорога, одна судьба. Кто такая эта безродная распутница, чтобы вставать между нами? Не стану ее терпеть! Ты мой муж, тебе я отдала свое сердце. Вырви его из моей груди, и я не промолвлю ни слова. Тот день, когда ты разлюбишь меня, будет для меня последним… Но ты не заставишь меня любить ее. Запомни, я скорей соглашусь лизать лапы твоей собаки…
— Каджри! Зачем ты пришла ко мне?! — застонал я. — Я жил один и был счастлив. Но вот пришла ты. Пришла и покорила меня своей преданностью и любовью. А теперь ты не хочешь покинуть меня, и Пьяри не хочет меня забыть. Что мне делать?
— Что хочешь. Но запомни, ты связан с Пьяри той же веревкой, что и со мной. Может, ты хочешь, чтобы ушла я? — С этими словами Каджри поднялась и направилась к выходу.
— Постой! — Я схватил ее за руку. — Неужели и у тебя каменное сердце? Что же мне, руки на себя наложить?
Каджри села рядом и нежно обняла меня.
— Ты думаешь, я побоюсь сделать то же самое? Идем, идем вместе. Обнявшись. Поднимемся на высокую гору и бросимся вниз. И тогда никто не сможет разлучить нас.
И в новом рождении я буду с тобой. Так будет всегда, сколько бы мы ни появлялись на свет!
У меня голова пошла кругом от всех этих слов. И неожиданно я вспомнил — крепость! Я — ее владелец! Я — тхакур!
— Женщина! — надменно проговорил я. — Ты принадлежишь мне, ты — башмак с моей ноги. Каджри и Пьяри — обе мои женщины. Как хочет Каджри, так не будет. Пьяри останется со мной. Я приведу ее в дом, как только вылечу. Поняла? Обе упрямицы останутся со мной. Мы уйдем от натов. Я заберу вас в другие края. И не позволю вам ссориться. Как я прикажу, так и будет.
— А дальше что? — неуверенно спросила Каджри.
Она ничего не поняла.
— Если ты хоть немного любишь меня, Каджри, то пойдешь со мной к Пьяри. Она больна, но меня она спасла от болезни. Она вовсе не плохая. Пойми это. У тебя ноги не отсохнут, или ты боишься, что с ног осыплется краска? Я прикажу Пьяри втереть новую[32]. Ну, пойдешь?
Каджри ответила не сразу. Сначала она спросила:
— Она согласится на это? Неужели она так покорна?
— Согласится. А заупрямится — я завтра же брошу ее!
— Тогда пойду, — решительно кивнула головой Каджри. — Если она подчиняется тебе с первого слова, то я сделаю, как ты велишь, даже с полслова. Приказывай! Но не обращайся со мной, как с женщиной из большого дома, я не стану кривить душой. Я свободна и отдаю свое сердце, кому хочу. Я — натни. Настоящая натни! Дочь и внучка натни!
Я заключил ее в свои объятия. Никогда не казалась она мне такой прекрасной.
— Слушай, Каджри, есть еще одно дело.
— Какое?
— У Пьяри дорогие наряды, она моется с мылом. Втирает жасминное масло. Носит золотые украшения. Аты что наденешь? Может, тебе станет неловко в ее присутствии?
— Мне? Никогда! Что она могла заработать, то и я смогу! Просто ее покупатель пришел раньше. Вот если бы все, что на ней, купил ты, забыв обо мне, тогда я на твоих глазах вонзила бы кинжал ей в грудь и напилась ее крови!
— Ведьма! — закричал я, испугавшись.
Но мы оба расхохотались. Каджри спросила, видел ли я живую ведьму. Однажды она слышала, как смеялась женщина, сидя верхом на джаракхе[33]. Каджри сразу поняла, что это джаракх. Но в их доме остановился святой отшельник-аскет, и поэтому все обошлось.
Она еще долго рассказывала про всякие чудеса, пока сон не сморил ее.
Каджри крепко спала, а я лежал рядом с ней и думал, думал.
11
Сукхрам продолжал свой рассказ:
— …Утром меня разбудила Каджри. Солнце уже начинало припекать.
Я сходил на озеро, искупался, а потом, обвязавшись полотенцем, вернулся к шатру. Я повесил сушить дхоти, а сам уселся на траву и закурил.
Ко мне подошла старая Рамо. У нее уже давно болел внук.
— Ну, как твой больной? — спросил я старуху.
— Ему не выжить, у него ветряная оспа и малярия. Всю ночь я жгла огонь, но он все равно бредит.
— Лекарю его показывала?
— Водила. Он дал лекарство, не помогло. Вчера был саяна-колдун, читал заклинания, оставил амулет. Я надела его на мальчика.
— Я же говорила ей, — из соседнего шатра показалась Рупо, — натри ребенка пеплом из костра того святого, что сидит под деревом кхирни. Она не слушает.
— Я ходила туда.
— Ну и что?
— Святой не допустил к себе, стал бросать в меня камнями.
— Неправда, он дал тебе целую горсть пепла, — продолжала Рупо, и ее лицо с глубоко запавшими глазами слегка оживилось. — Он постиг все тайны и просто испытывал тебя, а ты не выдержала испытания. Я ж тебе говорила, возьми только одну щепотку — и болезнь как рукой снимет.
— Эй, Сукхрам! — позвал меня старый Панчу, закуривая хукку. — Ты ведь тоже умеешь лечить.
— Я не умею лечить от всех болезней. Я знаю, как лечить волдыри и нарывы, ссадины и раны, немного — дурные болезни. Но разве от всего можно вылечить? Судьба — все мы от нее зависим.
— Уж больно мальчишка хорош, — вздохнул старый Панчу. Он сделал несколько глубоких затяжек, закашлялся и, отдышавшись, спросил: — Мать-то мальчонки где?
— Она, бедняга, три дня и три ночи не спала, — сокрушенно закачала головой Рупо, — а вчера не выдержала и сказала: пусть помрет несчастный, нет больше ее сил. Другого, мол, рожу. Что ж, ей самой умирать из-за него?
— Это она сгоряча такого наговорила, — в голосе Панчу слышалось недоверие. — Вчера я сам видел, как она зажгла светильник на могиле святого. Где она сейчас?
— Спит с каким-нибудь мужиком, — сердито проворчала Рамо. — Потаскуха, даже теперь угомониться не может. Вон она тащится.
Мать мальчика, невестка Рамо, шла к нам неверной, усталой походкой. Четыре бессонные ночи сломили ее. Казалось, она вот-вот заснет на ходу. Подойдя к нам, она протянула Рамо монету в восемь ан и горестно вздохнула:
— Вот только и смогла заработать. Где его отец?
— Кто ж его знает, где-нибудь в карты играет.
— Найдется что-нибудь поесть?
— Сама голодная хожу, — проворчала старуха. — А тебя что ж не покормили? Где ночь-то болталась?
— Молилась на могиле святого, потом вот пошла, медяк заработала — и снова на могилу.
— Так и ляжешь голодной? — всплеснула руками старуха. — В горшке осталось немного гороху. Поешь. У меня нет зубов, мне его не разжевать. На сына-то пойди взгляни.
— Да ну его! Уж лучше бы умер, — в отчаянии ответила та и заплакала, медленно опустилась на землю и тут же уснула.
Я постоял немного, потом вернулся в шатер.
