Но пусть строгая регистрация покажет правду: взглянув на меня, София страстно облизнула губы и молвила:
— Я жена твоего брата.
— Ты жена моего брата, — мрачно откликнулся я и, опечалившись, отодвинулся от нее.
Каким бы отвратительным ни был мой брат, он не мог посягнуть на святость брака. И на саму идею. Он хотя и не чтил эту идею, но не осмелился бы ею пренебречь. Потому, полагаю, что мы-то в нее верили. И ничего не могли с собой поделать.
Я пристально смотрел на нее, а она на меня. Поцелуй, настоящий поцелуй — и то, что неизбежно последует, — превратит наши великодушные намерения в пошлую измену. Не имеет значения, как сильно я ее люблю. Неважно, как я этого хочу.
Никто никогда не узнает, кроме нее и меня, — искушало меня тело.
Однако разум повел себя более прозорливо. Никто, кроме нас, не узнает, и брат окажется прав в своих мерзких подозрениях, а мы всегда будем чувствовать свою неправоту. Когда живешь так долго, как я, «всегда» — пугающий срок. Знаю, София думала о том же. В тот момент моя вера в наше общее сознание не была иллюзией.
Весь последний день мы ехали медленно. Знойный ветер осыпал нас песком, прилипавшим к потному телу, и от меня разило сильнее, чем от нашей лошади. Вечером я заметил какой-то предмет, наполовину засыпанный песком. Я остановился и слез с лошади.
Оказалось, это огромный кусок кованой латуни, тяжелый и искусно выделанный. Перевернув его, я обнаружил, что это нечто вроде таза. Вероятно, он принадлежал какому-то купцу, на которого внезапно напали, и тот поспешно скрылся. Везти тяжелый таз с собой было невозможно, но у меня возникла идея. Мы отъехали примерно на милю от дороги, к тому месту, где я в последний раз видел воду. Наполнив все наши емкости и два бурдюка, мы вернулись к тазу. Чтобы нагреть воду, я развел огонь и поставил таз на маленький пригорок, с которого открывался изумительный вид на заход солнца, окрашивающего небо оранжевыми и багровыми полосами восхитительных оттенков. Пока София с удивлением наблюдала за моими действиями, наступили сумерки и стало прохладно, но я продолжал работу, и вот таз наполнился чистой дымящейся водой.
В наше время мы настолько привыкли к водопроводу, что считаем своим исконным правом одним движением руки наполнить горячую ванну, с легкостью забывая, какой роскошью это было раньше. Из переметной сумки я достал кусок мыла и церемонно вручил его Софии. Не бог весть какой подарок, но мне показалось, будто в нем заключался символический смысл ее перехода к новой жизни.
Я намеревался оставить ее наедине с собой, но так не хотелось лишать себя созерцания ее удовольствия.
— Мне уйти? — спросил я.
Она покачала головой.
— Останься.
София сняла платье и нижнее белье без стыда и робости, но и без напускной скромности. Я смотрел, как она, вздрагивая от удовольствия, встает в таз сначала одной ногой, потом другой.
«В моих силах сделать тебя счастливой», — подумал я.
До меня дошло, что я смотрю на нее с пониманием происходящего. Я хотел, чтобы она запечатлелась в моей памяти более глубоко и точно, чем любое другое существо. Я мечтал вобрать в себя каждую ее частичку и хранить весь долгий жизненный путь. Я изучал ее ступни, слегка повернутые вовнутрь, изящную форму грудной клетки и манеру наклонять голову вперед. Я знал, что в следующий раз волосы, цвет лица и формы Софии будут иными, но манера двигаться сохранится.
Она плавно скользнула в ванну и окунула голову в воду. Потом с улыбкой вынырнула. Ее кожа приобрела более светлый оттенок. София легла на спину, и поверхность воды, постепенно разгладившись, отразила краски небес.
— Иди, сядь рядом, — произнесла она, и я опустился на плоский камень, лежавший на пригорке, прямо над ней.
Вид был великолепный.
Закончив купание, София велела мне залезть в ванну. Сама же с дерзостью собственника наблюдала, как я раздеваюсь, а затем проворными пальцами скребла мне спину. Погрузив голову под воду, я ощущал лишь тишину и руки Софии. Каждый из этих моментов был как жемчужина на нитке и чем дальше, тем прекраснее и совершеннее.
— Как бы я хотел, чтобы ты была здесь со мной, — сказал я.
Она окинула меня откровенным взглядом.
— Я тоже много чего хочу.
— Когда-нибудь мы будем вместе купаться, — произнес я со счастливым вздохом.
— Правда?
— Да. Когда-нибудь ты станешь свободной. Тогда я разыщу тебя, и мы будем счастливы вместе.
У нее на глазах появились слезы.
— Неужели?
— На это может уйти много времени, больше, чем ты представляешь, но когда-нибудь так и будет.
— Обещаешь?
Взглянув на нее, я проговорил:
— Обещаю.
Когда я вымылся, София постирала нашу одежду и разложила ее сушить. Нам ничего не оставалось, как калачиком свернуться под одеялами и прильнуть друг к другу обнаженными телами в ожидании, когда встанет солнце и высушит нашу одежду.
Мы доели остатки еды и, покинув мир наших грез, отправились в ту деревню, где София должна была начать новую жизнь.
Пока мы, сгорая от желания, лежали обнаженные под одеялами, я так и не решился поцеловать ее. Дождавшись, пока на горизонте появятся очертания пропыленной деревни, я остановил коня и помог Софии слезть. Потом долго держал ее в объятиях. Даже в тот момент у меня не возникло мысли поцеловать ее. Я был слишком привержен идее сохранения ее узаконенной невинности. Но вскоре догадался, что без поцелуя не обойтись.
Этот печальный поцелуй на грани слез получился более весомым, чем тот, которым мы могли бы обменяться несколькими часами раньше. С тяжелым предчувствием того, что должно произойти, я в последний раз наслаждался прикосновениями ее тела. Понимал, какую судьбу себе уготовил. Сознавал, что именно мне предстоит сохранить и какую цену придется заплатить.
Я оставил Софию в крошечной деревушке, дома которой были встроены в склоны холмов. Я поручил ее заботам женщины постарше, вдовы. Она с радостью приняла Софию и стала называть ее племянницей. Женщину я знал, ведь однажды она была моей матерью. Я мог ей доверять. Я оставил Софии денег и то, что, как я надеялся, станет ее новым безопасным лицом.
— Я увижу тебя вновь, — произнесла она.
Лицо ее выражало покорность, и я заметил у нее на глазах слезы. Я искренне и пылко согласился, хотя подразумевал не совсем то, что она.
— Ты когда-нибудь вернешься сюда.
— Обещаю.
Возвратившись в Пергам примерно через неделю, я понял, что рискую, но не хотел отступаться. Не мог отойти в сторону и не хотел стать другим человеком. Для этого еще будет достаточно времени. Я нашел своих братьев и поселил их к матери в ее домик. Каждому я дал денег и несколько предметов, которые легко было спрятать, но трудно украсть.
Не могу сказать, что, уйдя из дома матери на третий день вечером, я был удивлен тем, что брат напал на меня из засады. Оглядываясь на прошлое, я понимаю, что было бы странно, если бы он не преследовал меня на темной улице.
Я был готов к столкновению, но гнев толкнул его на подлый поступок. Брат напал на меня сзади и вонзил нож мне в спину, а потом и в шею. Я умирал долго и мучительно.
Умирая, я переживал конец той жизни значительно труднее, чем предполагал. Тешил себя надеждой, что мать никогда не узнает о том, что со мной случилось. Считал, что готов к смерти, но это было не так. Истекая кровью, я понял, чего лишаюсь. Я терял Софию, свою семью и себя тоже. Я никогда не стал бы тем человеком, которому она доверяла и которого любила.
Никогда не приходилось мне терять так много. Никогда больше я не жил и не умирал, как в той жизни. И как бы ни стремился вернуться к Софии, я надеялся, что этим наконец все закончится.
Но, разумеется, это был не конец. Это был, как мог бы выразиться Уинстон Черчилль, конец начала. Я вернулся в ту деревушку неподалеку от Каппадокии, чтобы снова ее увидеть. Но мне было одиннадцать, и я пришел своим ходом с Кавказа.
Найдя ее там, я успокоился. Вдова к тому времени умерла, но с Софией все было в порядке. По своей доброте она пригласила меня в маленький домик и угостила чаем и хлебом с медом. Не было видно следов мужа или ребенка, но все стены и поверхности были украшены восхитительными гобеленами. Я знал, что она сама их выткала. По цветущим деревьям из сада в Пергаме и прекрасному арабскому коню, на котором мы приехали верхом в деревню, можно было узнать нашу общую историю.
София села напротив меня за маленький деревянный стол. Свет от свечей и гобелены на стенах придавали комнате сходство со шкатулкой для драгоценностей. Я был с ней, смотрел на нее, но при этом чувствовал себя чужаком и страшно по ней скучал. Смотрел на нее прежними глазами, испытывая прежние чувства, но мое детское тело не знало, что с этим делать. Нечасто приходилось мне испытывать подобное шокирующее расхождение между памятью и телом. Не знаю, чего я от нее хотел. София оставалась все той же, а я был другим.
