Тот кивнул.
— Ты был там с Мэтти, когда он увидел, как Дэниел прыгнул с моста?
Люси уставилась на Брэндона.
— Что?
— Меня там не было, — произнес Алекс. — Но мне об этом рассказал Мэтти. Не знаю, утонул ли Дэниел или нет.
Брэндон кивнул.
— Тот еще был пижон, упокой Господь его душу.
— Ты хочешь сказать, он мертв? — спросила Люси.
Брэндон взглянул на Алекса, и тот пожал плечами.
— Понятия не имею. Так думал Мэтти. Никто толком не знает. После этого я ничего не слышал. Все разъехались в разные стороны.
— Не может быть, чтобы он умер! — с жаром воскликнула Люси. На нее накатил приступ негодования, и она уже не владела своим лицом и голосом. — Разве об этом не узнали бы все? Разве об этом не написали бы в газетах?
Никто не хотел с ней спорить. Их лично это не касалось.
— Об этом слышало множество людей, — словно оправдываясь, сказал Алекс. — Не знаю, где ты была, но Мэтти не делал из этого секрета.
— И уж во всяком случае, газеты обычно не стремятся писать о самоубийствах, — заметил Брэндон. — Особенно о самоубийствах подростков.
Медленно отвернувшись от них, Люси подошла к дивану и села, невидящим взором уставившись в окно и представляя лицо Дэниела, каким оно было в тот вечер. Она вспомнила свое паническое состояние в последовавшие за этим дни, когда не решалась выходить из дома или с кем-то разговаривать.
Она смутно понимала, что Брэндон и Алекс по-прежнему стоят рядом и ее мать наверняка устыдилась бы неподобающего поведения дочери. Брэндон сказал ей что-то вроде: «Я думал, все знают», но слова уже не доходили до ее сознания.
Дэниел не мог умереть.
Люси в оцепенении достала ключи из сумки и двинулась к машине. Потом села за руль и поехала. Вопреки постоянным увещеваниям матери экономить бензин она стала бесцельно кататься по самым темным улицам.
Когда совсем стемнело, Люси подъехала к мосту. Оставив автомобиль на травянистой обочине, она взошла на мост и стала вглядываться в воды Аппоматокса. Из-за отца и деда для нее это название и место являлось легендарным. Однажды она спросила отца, почему они часто говорят о Гражданской войне, тогда как янки этого не делают. «Потому что мы проиграли, — ответил он. — Победы забываешь, а поражения помнишь».
Люси стояла, прижавшись подбородком к перилам, и наблюдала, как медленно и зловеще течет вода. Это река поражений и потерь, и вот случилась еще одна. Ей стало любопытно, каково это — прыгнуть в воду.
По пути в Каппадокию, 776 год
Моего долгого отсутствия в Пергаме оказалось недостаточно для безопасности Софии. Сначала я услышал новости от младшего брата, потом от матери.
За три года характер Иоакима очень испортился. Отец мой умер. Я оплакал его и страшно тосковал по нему. Иоаким взял на себя мясную торговлю, превратив прибыльное дело в убыточное. Я с ужасом узнал, что он продал наш дом и отправил моих младших братьев, еще совсем детей, к чужим людям. Спасаясь от кредиторов или вновь увеличивая долги, Иоаким надолго оставлял жену с моей матерью в комнате какого-нибудь постоялого двора. К счастью, София умудрилась не иметь от него детей.
Получив весточку от матери, я принял важное решение. Одолжил лошадь и, проехав верхом тридцать миль в сторону Смирны, разыскал удаленную пещеру, где последний раз побывал сто лет, то есть две жизни, назад. За годы ветер нанес много песка, но я все же различил еле видимые зарубки, сделанные мной на известняковых стенах. С факелом и всей этой таинственностью я напоминал себе расхитителя гробниц, правда, гробница являлась моей собственной, но, к счастью, моих останков там не было. Петляя по узким проходам, я спускался все глубже под землю. Отметки мне были не нужны, поскольку дорогу я помнил. Я с облегчением заметил, что когда-то сооруженная мной груда камней осталась в целости и сохранности. Стал осторожно отодвигать камни, пока не увидел перед собой искореженную дверцу. Протискиваясь через нее, я осознал, насколько стал крупнее в этой жизни, чем был в той, когда вырыл проход.
Воткнув факел в земляной пол пещеры, я осмотрелся по сторонам. Большие предметы стояли на земле под слоем вековой пыли. Там находились две прекрасные греческие амфоры — одна чернофигурная, изображающая Ахиллеса в сражении, а другая краснофигурная с изображением уносимой в загробный мир Персефоны. (Первую я подарил археологическому музею Афин в 1890-х годах, а вторая по-прежнему при мне.) Было там несколько отличных римских скульптур, а также ранние изысканные образцы чеканки, приобретенные мной у купца-бедуина, утверждавшего, что они принадлежали ведическим царям из Индии. А еще там было начало моей коллекции перьев редких птиц, несколько резных работ по дереву, великолепная лира, на которой меня научил играть мой терпеливый отец из Смирны, и множество разных иных предметов.
До самых миниатюрных и ценных вещиц пришлось докапываться. На глубине менее фута под твердой почвой были спрятаны мешки с золотыми монетами — греческими, римскими, библейскими, византийскими и несколькими персидскими. В других мешочках хранились драгоценные камни и ювелирные изделия. Я старался не засиживаться над ними. В тот день мной двигали безотлагательность дела и печаль. Но пальцы нащупали золотое обручальное кольцо с лазуритом, которое носила моя первая невеста Лена, умершая молодой. Я старался полюбить ее. Перед тем как спрятать кольцо под землей, несколько мгновений подержал его в руках.
В четвертой жизни я был торговцем. Используя свой опыт и знание языков, сумел утвердиться на перепутье нескольких прибыльных торговых путей. Хотел разбогатеть, и мне это удалось. Отчасти это было реакцией на побои и унижение, которым я подвергался в Константинополе. Я терпеть не мог голодать и, поскольку знал иные формы существования, ненавидел это еще больше. И я решил, что раз уж без воспоминаний мне не обойтись, то следует проявить находчивость. И вот я стал пользоваться ими, чтобы оградить себя от прихотей происхождения. В каждой жизни, в которой я делал деньги, а в этом я преуспел, я откладывал большую часть на черный день. Помню, как фантазировал, что девушка из Северной Африки встретит меня, богатого и могущественного, и тогда захочет меня узнать.
В своей пятой жизни в Смирне я имел счастье родиться в семье образованных людей с большими связями в высшем обществе. Пока рос, я приобретал опыт из прошлых жизней и стал влиятельным купцом. Помимо накопления груд золота, я начал заниматься коллекционированием, имея особый взгляд на прошлое и будущее. Именно тогда я устроил свое хранилище в пещере и, пока передвижение не стало чересчур затруднительным, пользовался им в течение девяти жизней. Приблизительно в 970 году я переместил свой тайник в Карпаты.
К настоящему моменту, более чем через тысячу лет, я собрал огромную коллекцию имущества, денег и артефактов, хотя со временем ощущение могущества и удовольствие, которые я когда-то испытывал от обладания всем этим, померкли. Несколько предметов, добавленных за последние годы, совершенно не имеют объективной ценности. Я находил способы анонимно раздаривать вещи, а также закреплять их за собой. Где бы я ни появился, я всегда знаю свое имя. А в наше время все значительно упрощается с помощью банковских хранилищ и пронумерованных счетов.
В ту ночь в восьмом столетии я привел в порядок пещеру, взяв с собой мешочек относительно недавних одинаковых золотых монет — деньги мне нужны были больше сокровищ. Собрал припасы, сделал необходимые приготовления, купил у богатого бедуина великолепную арабскую лошадь и на следующий день выехал обратно в Пергам. Я нашел Софию и мою мать в комнатке, дверь которой выходила на узкую улочку. Мать казалась душевно сломленной. Она все еще пыталась сохранить свою любовь к моему брату; сердце не позволяло ей махнуть на него рукой. Лицо Софии было в синяках, однако она сохраняла присутствие духа.
Я поселил мать в живописной деревне за несколько миль от города. И постарался дать ей как можно меньше денег, понимая, к кому они в конце концов попадут. Но я удостоверился в том, что ей тут удобно, и пообещал, что вернусь и приведу к ней в дом моих младших братьев.
Тем вечером я отправился в путь верхом вместе с Софией. Ее близкое присутствие вызывало во мне трепет, но я твердил себе, что это не имеет значения. Оставь я ее там, и ее убили бы. Пока мы собирались в путь, ни она, ни мать не протестовали и не задали мне ни единого вопроса. Они понимали, что это ее единственный шанс.
Путешествие с Софией по пустыне верхом на прекрасной лошади стало одним из счастливейших эпизодов в череде моих многочисленных жизней. Признаюсь, я много раз переживал его в душе и теперь почти не вспоминаю. Мои чувства настолько сильны, что способны преломить и исказить правду о том путешествии. Но в таком случае, как мог бы сказать мой друг Бен, мои чувства — истинное отражение того путешествия.
