Я еще хорошо помнил 30‑е годы на Кубани, кулацкие мятежи, кровавые налеты белогвардейских банд. Кулаки из–за угла или темными ночами стреляли из обрезов по коммунистам, комсомольцам и советским работникам, вырезали семьи активистов, поджигали дома, общественные постройки, травили скот, всячески срывали мероприятия по организации колхозов. Диверсии были одна злее другой. Люди потеряли веру в спокойную жизнь. И тогда Советская власть приняла суровые меры.
— Думаешь возвратиться в станицу?
— Конечно. Кое–что есть там и мое. Только станицу я почти не помню. Семью выслали на север, когда я был еще мал.
«Вернуться в станицу после полицейской службы сможешь только при новых, фашистских порядках. А им не бывать», — подумал я.
Интерес к полицаю пропал. Все было ясно. Яблочко упало недалеко от яблони.
На одних нарах, недалеко от меня, лежит капитан–лейтенант А. Приваленков. Сын дворянина, офицера флота, какое он получил воспитание в семье, сохранившей старые традиции и уклад жизни петербургского чиновника, мы могли только догадываться.
Приваленков служил в Военно–Морском Флоте, а затем учился в военно–морской академии. Молодой капитан рассуждал вслух:
— Говорить об истории военно–морского флота — это говорить в первую очередь об английском флоте, его прошлых и нынешних преимуществах, традициях. Остальное — ничто! Советский флот несовершенен. Международных норм в боевых сражениях никогда не соблюдал. У русского флота нет эпической истории, у него нечему учиться. Личный состав офицерского корпуса невзрачен, он обедняет высокий образ моряка…
После неоднократных бесед с Приваленковым я сделал вывод, что это пренебрежительное отношение к советскому Военно–Морскому Флоту и его людям не плод фантазии или итог пребывания в лагерях, а выношенное ранее и подготовленное к случаю желание лягнуть ненавистную для него родину в отместку за утраченное в 1917 году.
Подполковник Иван Антонович Пляко, выслушав мою гневную тираду в адрес кубанского полицая и дворянского офицера, заметил:
— Вот от них и идет ненависть ко всему советскому, неверие в силу Красной Армии. Они толкают слабодушных в объятия гитлеровской и власовской агентуры. Это они за лишний кусок мамалыги становятся подручными фашистов.
И. Д. Денисов
К. Г. Рахманов
Такая ситуация в лагере стала весьма очевидной. Она выдвигала неотложную задачу перед всеми коммунистами, перед теми беспартийными патриотами, кто не утратил чувства долга: восстановить нормы поведения советских людей во вражеских застенках. Предстояло предостеречь «доходяг» от окончательного падения, вырвать их из мрака страха перед голодом, холодом смертью. Ступившим же на путь предательства было решено объявить беспощадную борьбу.
Были настоящие советские люди, коммунисты, верящие в неизбежную победу Красной Армии, с тяжелой горечью переживающие свое пленение, но были и такие, которые считали, что из плена один путь — в тюрьму…
— Патриотическая работа в лагерях никому не нужна, — говорили они.
— Мы теперь не бойцы и не командиры Красной Армии, тем более не коммунисты…
С этой охлаждающей душу «философией» необходимо было бороться. Я видел, как мои друзья: И. Д. Денисов, В. М. Клименко, И. А. Пляко, Н. А. Шевченко, Ф. П. Псел, В. М. Володаренко и другие, такие же голодные и обиженные судьбой люди, повседневно, терпеливо и скрупулезно вели пропаганду среди пленных, вселяли в них веру в победу советского народа, призывали к борьбе с фашизмом, готовили побеги из лагерей. Движущей силой этой самоотверженной, диктуемой чувством долга работы была ненависть к врагу.
В этот день я ждал прихода Денисова. Ивана Дмитриевича я знал еще с Севастополя. Он принадлежал к той группе военнопленных, которые с самого начала лагерной жизни ухитрялись доставать сведения о положении на фронтах, приносить румынские газеты, вести разъяснительную работу среди товарищей.
С Денисовым и Шевченко у нас предстоял разговор о подборе кандидатур для участия в специальном совещании.
Ожидая прихода товарищей, я размышлял о ночном событии в бараке. А произошло вот что: примерно в час ночи, когда люди угомонились и забылись в тревожном сне, в наступившей тишине до моего слуха донесся чей–то пренебрежительный голос:
— Только и слышали о социализме… Пришлось натерпеться от Советов…
«Вот где раскрывается душа человека», — подумал я. Дремоту как рукой сняло.
— Если бы ты знал, сколько я пережил, — отвечал кто–то другой. — В тридцатом году у отца забрали мельницу, а сколько скота, сельхозинвентаря… Хватило бы на два колхоза… До конца жизни не прощу. — Реплика закончилась озлобленным ругательством.
— А я, знаешь, когда сбежал с Соловков, схитрил, даже в Ростовский пединститут поступил, — продолжал первый. — Окончил, а тут на тебе: «Езжай в деревню отрабатывать…» Шиш, думаю…
Но фразу не закончил. Случилось то, что и должно было случиться.
— Ах ты, гад! Советская власть учила тебя, поверила, что человеком будешь, так ты вместо благодарности грязью мажешь? — Это был голос лейтенанта Сучкова, лежавшего, видимо, рядом. — Теперь ясно, почему ты здесь оказался.
— Тихо, комиссарчик! — зло отозвался «соловковец». — У меня родина была, пока отца не расстреляли, а отцовскую родину в семнадцатом году большевики закрыли.
— Мерзавец! — дрожащим голосом отозвался Сучков. В темноте послышалась возня и один за другим несколько глухих ударов.
— За что бьешь? — послышался хныкающий голос.
— За Советскую власть, за предательство! — прерывающимся голосом «разъяснял» Сучков.
— Бей сволочь! — выкрикнул кто–то из темноты.
— Души гадину! — поддержал другой голос.
Слышно было, как Сучков, тяжело дыша, усаживался на свое место:
— Я тебе дам «родину семнадцатого года», а за комиссарчиков, подлюга кулацкая, еще получишь, если язык не прикусишь…
Проснувшиеся от шума соседи загомонили: одни требовали подвесить предателей к перекладине, другие предлагали сделать растяжку за ноги. Шевченко, разобравшись, в чем дело, заметил:
— Молодец, Ваня, поддержал честь Советской власти.
Встревоженный случившимся, я заснул только под утро. Сон был неспокойным: тысячи иголок кололи простуженные ноги, болела спина, ломило искалеченную руку.
Утром, едва проснувшись, заметил, что вчерашних соседей Сучкова на месте не было. Не было и его.
…Денисов пришел вместе с Шевченко. Они взобрались ко мне на нары.
— Никита Алексеевич рассказал мне о вашем ночном происшествии, — заговорил Денисов.
— Да, этот случай еще раз помог нам выявить, кто наш враг, а кто друг. Сучков — крепкий парень.
Шевченко, посмотрел на меня слезящимися, покрасневшими глазами:
— А сколько таких, как он, в лагере!
— А я вам, товарищи, скажу, — отозвался Денисов. — По моим наблюдениям, в каждом бараке десятки товарищей выступают с советской пропагандой, притом делают это самостоятельно. А если создадим центр, всех «добровольцев» можно будет объединить в мощный кулак. — Денисов вопросительно посмотрел на меня.
— Так мы же, Ваня, об этом и толкуем. Давай твои предложения!
Денисов вынул из–за отворота пилотки клочок бумаги и начал читать. По списку было оглашено более десятка фамилий. Характеризуя этих людей, Иван Дмитриевич говорил и о их поведении среди пленных, и о патриотической работе, и о партийной стойкости, сообщил краткие биографические данные. Выяснилось, что все они из разных бараков. Это было очень важно.
— Эти товарищи, конечно, будут нашим резервом и основой для создания в бараках более широкого актива, — заметил я, — а на совещание надо пригласить тех, кого мы хорошо знаем.
5 января 1943 года, в пасмурный и дождливый день, в заброшенной летней кухне, расположенной вдали от жилых бараков, в истрепанной одежде, полубосые, с худыми желтыми лицами, собрались семь узников. Не все они знали друг друга, были ранее знакомы, нельзя было не заметить выражения подозрительности, недоверия, неуверенности и сомнения на некоторых лицах.
Шевченко, как старший по возрасту, внес предложение:
— Первое слово предоставим Алексею.
Рассказав коротко о себе, я задал несколько вопросов присутствующим.
Это не было простым любопытством. Предстояло вести борьбу в тылу врага, сталкиваясь с ним ежедневно лицом к лицу. Познакомившись, мы стали обсуждать первостепенные дела. Важнейшей проблемой оставалась работа с «доходягами». Надо было суметь поднять настроение пленных, вызвать силы к сопротивлению. Требовалось начать активную борьбу со всевозможными клеветническими, антисоветскими слухами, разъяснять сущность фашистской идеологии, вести подготовку к массовому побегу, всячески и беспощадно бороться с вражеской пропагандой, внушать уверенность в безусловную победу Красной Армии.
