Вдруг он поднялся, застегнул пиджак и стал напряженно следить за танцующими. Что-то ему не нравилось.
— Ты, извини, Георгий Алексеевич. Пойду выручать Наташу. А то как бы не разгорелась любовь с первого взгляда.
В Крутоярск Тимонин возвращался в весьма неопределенном настроении. Будто вскочил на эскалатор и не знаешь, куда он пойдет: вверх или вниз. Поездка на Украину ничего не дала. Ректор мединститута — женщина, действительно, видная — приняла его сугубо официально, ничего конкретно не обещала, и упоминание о Шевчуке почему-то не привело ее в восторг.
Эх, плюнуть бы на все, забраться в глухое село, лечить простых людей, без вывертов, чтобы не помнить постоянно о престиже, об авторитете. М-да… Поздно.
В квартире все было так, как он оставил, уезжая. Только на всем лежала пыль. В раздумье он окинул привычным взглядом стеллаж, машинально провел пальцем по телевизору, брезгливо тряхнул рукой и взял телефонную трубку. Подержал, положил на рычаги аппарата и опять поднял.
Детский голос ответил:
— А папы нет дома. Он еще в Италии.
ГЛАВА ПЯТАЯ
ЦЕНА УДАЧИ
В ИТАЛИИ было превосходно. Темпераментные черноволосые мужчины оживленно жестикулировали на перекрестках. Волоокие девушки походили на киноактрис, голова сама поворачивалась вслед за их скользящей походкой. На площади перед собором святого Петра лениво бродили жирные голуби. Днем было жарко, но по вечерам липкий холодный туман стоял над развалинами Колизея.
Италия была такой, как в книгах, и совершенно другой — заманчиво необычной. Но Дагиров рвался домой. Он и так ругал себя, что согласился на эту поездку. Волновало, все ли в порядке с оперированными больными, как дела на стройке: наверное, опять нет металлоконструкций, или кирпича, или раствора. Неизвестно также, что с планом научно-исследовательских работ — могли и не утвердить. Нет, нет, домой, домой, домой.
Любезный Донателли не мог понять его поспешности и не скрывал обиды, думая, что гость недоволен приемом. Однако гость был доволен, а многим даже потрясен. Что скрывать, такой клиники ему видеть не приходилось. Превосходно продуманная планировка, пятиэтажный операционный блок, широченные коридоры, гасящий звук, пружинящий пластик под ногами, светлые палаты на двух-четырех человек с поворачивающимися на кронштейнах телевизорами над каждой койкой, следящие за состоянием больного мониторы в послеоперационном отделении, сестры, причесанные и одетые, как манекенщицы, — все это производило впечатление. Другой вопрос: в какую сумму обходился больному один день лечения в этой великолепной клинике… Сумма была такая, что Дагиров крякнул и повел головой; ему на две недели пребывания в Риме отпустили меньше. Но к оборудованию не мешало присмотреться: кое-что, безусловно, стоило закупить.
Прощальный банкет состоялся на вилле Донателли. Дагирова радостно приветствовал хозяин. Сравнив его фрак и ослепительно белый пластрон манишки со своим несколько помятым серым костюмом, Дагиров почувствовал некоторую неловкость, но, оглядев гостей, увидел, что они одеты весьма пестро. На большом диване, занимавшем почти всю стену, полулежа, задумчиво курили две девушки в потертых джинсах и желтых майках с каким-то рисунком.
Заметив его взгляд, Донателли скорбно развел руками:
— О, мадонна! Это моя дочь с подругой. Кончила школу и не хочет учиться дальше. Замуж тоже не хочет. Танцы, шатанье до утра, вдребезги разбила свою машину. Родителям, по ее мнению, не мешало бы поторопиться с наследством. Они сейчас все такие.
Донателли, вздохнув, поспешил навстречу вошедшей паре.
Дагиров огляделся. Было на удивление много знакомых лиц. Важно прошествовала мимо, милостиво сверкнув улыбкой, гроза сестер и врачей-интернов — старшая сестра клиники; ее роскошные плечи укрывало меховое боа. Подошел, приветствуя, красавец Роселини — ведущий хирург, правая рука Донателли, пышная борода на его смуглом лице странно контрастировала с ранней лысиной. Он подвел Дагирова к бару, плеснул в тонкий высокий бокал из нескольких бутылок с яркими этикетками. Кинул кубик льда, маслину.
— Попробуйте. Самый модный коктейль.
Напиток Дагирову не понравился. Холодила мята, чуть горчила полынь, еще какая-то аптечная дрянь заявляла о своем присутствии. Любое кавказское вино было лучше. Но нельзя же показывать свою отсталость: с видом гурмана невозмутимо потягивал он мутноватую жидкость.
Пригласили к столу. Когда гости расселись и первый шум поутих, поднялся Донателли, седой и благостный.
— Дорогие друзья! Я пригласил сегодня всех вас — моих соратников, учеников, друзей, чтобы все, а не только я, могли выразить признательность нашему гостю. Я хотел сказать «восхищение», но подумал, что это слово будет звучать слишком напыщенно и официально. Да, мы признательны профессору Дагирову, что он согласился приехать к нам и продемонстрировать свое искусство. Да, да, то, что мы видели на его показательных операциях, иначе не назовешь. Это не скучное ремесло, не сухая наука — это великое искусство во всем его обаянии. Так же, как певцы преклонялись перед великим Карузо, мы должны склонить головы в знак уважения перед нашим советским коллегой. Фантастично! Счастлива страна, где есть такие ученые. Но я прекрасно понимаю, что уважаемый профессор Дагиров не был бы профессором Дагировым, если бы он не опирался на заботливо переданный ему опыт его учителей. Не было бы их — не было бы его. И я уверен, что он чтит их так же, как мы с вами чтим и продолжаем дело нашего великого учителя Монтеджи, чьей клиникой я имею счастье заведовать ныне. Поэтому, нарушая все традиции, я предлагаю первый тост за ваших учителей, дорогой коллега.
Растроганный Донателли высоко поднял бокал.
Отступление третье НАЧАЛОСело Хорошеево встретило Дагирова колокольным звоном. Было воскресенье. К стоявшей на бугре свежевыбеленной, с яркой зеленой крышей, церкви тянулись старухи в черных платках и кряжистые старики в картузах, блестевших на солнце лаковыми козырьками. Сложенные из потемневших бревен избы рядом с церковью казались приземистыми и мрачными. Глухие высокие заборы прочно укрывали каждый двор от любопытных взглядов. По пустой, без единого деревца, улице ветер гнал высохшие остатки картофельной ботвы.
Больница располагалась на окраине в трех вытянутых одноэтажных бревенчатых зданиях, построенных еще земством. На двери с вывеской «Поликлиника» висел большой ржавый амбарный замок, который, судя по внешнему виду, не трогали лет пять. Крыльцо у входа прогнило и осело.
— А нету нас никакого врача, — ответила дежурная сестра. — И отродясь не было. Фершал у нас, Илья Ильич. Дак он в Боровое уехал роды принимать, — и крикнула кому-то в коридор: — Наташ, Ильич в Боровое уехал, ага?
Дом, предназначенный для врача, пустовал. Дверь открылась с трудом, и в лицо пахнуло кислятиной, плесенью, мышами — нежилым. Половицы прогибались под ногами, и их скрип так гулко отдавался в пустоте комнат, что Дагиров невольно вздрагивал. Стены промерзли основательно и даже за лето не успели отойти. Несмотря на теплый день, Дагиров ощущал холодок под рубашкой. А когда лег спать, долго ворочался на плоском больничном тюфяке, подтыкал под себя одеяло, никак не мог согреться.
Пришел понедельник и вместе с ним — дела и заботы, о которых раньше не подозревал и не догадывался.
В узком коридоре поликлиники вдоль стен теснились мамаши с детьми: дети не плакали, а ныли тягуче и жалобно. У коновязи хрустели сеном лошади, иней, куржавясь, белил конские спины. Приезжали издалека, из других районов. Выпив в чайной стаканов десять-пятнадцать чая, мужики в лохматых шапках долго курили у крыльца, неторопливо рассуждали о видах на урожай, о налогах — ждали.
Допоздна светились окна операционной, и ночью, бывало, вызовут, но Дагиров был доволен — вот она полная отдача сил. Да, лечить людей было интересно и радостно.
Но… оказалось, что в институте за пять лет не научили правильно оформлять больничный лист, а это денежный документ, бухгалтеры обижаются. Или чем прикажете лечить, если на счете нет денег, а в аптеке только карболка, хлорамин и два десятка костылей? Хирургия немыслима без чистоты, возведенной в культ, а воду приходится носить из колодца, одного на полсела, санитарки возле него пропадают целый день, занимаются пересудами. А питание? Попробуй развернись, если, бывало, в райпотребсоюзе месяцами, кроме хлеба, перловки, картошки и постного масла, получать нечего. Спасибо фельдшеру Илье Ильичу — сохранил больничных коней и грузовую машину. Снизойдешь иной раз к слезным мольбам какого-нибудь председателя колхоза, замученного нехваткой транспорта, дашь ему пару лошадей или грузовик на недельку, а он взамен выпишет из небогатой колхозной кладовой меду или мяса, либо поможет в строительстве — подкинет пару мешков цемента. Только так и можно было выкрутиться. Некогда было открыть свежий журнал: хозяйственные дела занимали слишком много времени.
