Судя по снимкам, кость срасталась. Конечно, Дагиров рассчитывал подержать аппарат подольше, до полной уверенности, но у Карпухина были свои планы на жизнь.
На исходе двух месяцев он зашел в кабинет главврача.
— Все, Борис Васильевич, сымай эту сеялку. Надоело. Спасибо, конечно, но она мне больше не нужна. Во! Смотри! — Он отбросил костыль и по-медвежьему затопал перед столом. — Смотри, как держит!
У Дагирова закаменели скулы. Впрочем, кость, видимо, действительно держала прочно. Мужик-то килограммов на девяносто, а вон как уверенно наступает.
Кончилась карпухинская эпопея, казалось, можно было передохнуть. Немало понервничал Дагиров за эти месяцы, не мешало съездить в отпуск, отдохнуть. Но как откажешь соседу-учителю? У него тоже не срастается кость еще с сорок второго. Еле ходит, мается. Карпухиным очень интересовался. Теперь заходит каждый вечер, курит, говорит о всяких пустяках, но просить стесняется. Понятно и так: надо помочь. Есть еще бухгалтер в «Заготзерне», тоже инвалид войны…
В общем, отпуск в том году не состоялся.
Дагиров, оказывается, понятия не имел, сколько людей в районе давно махнули рукой на медицинскую помощь и смирились со своим увечьем. В поликлинике, не умолкая, звучал неровный перестук костылей. Из соседних районов приезжали загодя, отыскивали дальних родичей и кумовьев, долго пили чай стакан за стаканом, расспрашивали с крестьянской обстоятельностью, но уж уверившись, ждали неделями.
Дагиров как впрягся, так и не мог остановиться. С утра — поликлиника, потом — операции, потом — опять поликлиника. А люди все шли и ждали возле дома — и ранним утром и поздним вечером.
У Любы руки опускались: крыльцо и половики в коридоре затоптаны, под окнами полно окурков, будто в доме играли свадьбу.
Устав вечерами от долгого ожидания, она заходила в тесную комнатушку, приспособленную мужем под кабинет. На столе лежали тяжелые строгие книги: «Основы механики», «Сопротивление материалов», «Технология обработки металлов». Зачем? Ну зачем ему эта тягость? Так хорошо жили — спокойно, основательно. Сердце ее сжималось в предчувствии беды. Она сидела в выстывающей постепенно комнате, кутала полные плечи в платок. Ждала.
Дагиров приходил поздно. Карие навыкате глаза весело блестели на скуластом лице; худой шее свободно в вырезе воротника. Едва сполоснув руки, он садился за стол, ел много и жадно. Потом проходил в свою комнатушку, и Люба, лежа в кровати с открытыми глазами, долго следила за желтой полоской под дверью. Напрасно она покашливала, стуча шлепанцами, ходила пить воду. Иной раз до утра подушка рядом с ней оставалась несмятой.
Однажды далеко за полночь, силясь разобраться в запутанных формулах, Дагиров почувствовал, что за спиной кто-то дышит. Он обернулся. Люба с горестным лицом стояла у стены, сжимала на груди плотную ткань халата.
— Зачем все это, Боря? Ведь ты себя губишь. И меня тоже.
Дагиров искренне удивился.
— Не понимаю. Как это «губишь»? Я своей жизнью доволен.
— Разве это жизнь? Вот я тебя не видела уже два месяца. Да, да, не видела. И тебе все равно. Ты как постоялец: прибежишь, перехватишь — и к своим книгам. А между прочим, у тебя жена есть, сын растет — что ты о нем знаешь? «Здравствуй, сынок. Кушаешь хорошо? Не балуешься? Ну иди, не мешай папе», — вот и все. А сын уже научился писать и мечтает о конструкторе — «тоже буду делать аппарат, как папа». Ты этого не знаешь. У мамы был день рождения — не пошел; приглашал председатель райисполкома — отговорился. Из-за тебя и я живу, как в заточении: работа — дом — хозяйство — ребенок. И так изо дня в день. Никакой радости.
Дагиров поднялся, подошел, взял жену за плечи, остро глянул в затуманенные обидой родные синие глаза: неужели не понимает?
— Послушай, Любаша. Можно, конечно, на работе с нетерпением поглядывать на минутную стрелку, радоваться тарелке горячих щей и ждать воскресенья, когда можно поваляться с газеткой на диване; дотянуть так до пенсии, а потом заняться выращиванием клубники и ранних помидоров. Никто тебя не осудит. Но представь на минутку, что откуда-то сверху за нами наблюдает некто: мы, конечно, безбожники, но ты все-таки представь. Вот понаблюдает он и скажет: «Что ж это ты, Борис Дагиров, наделал? Я дал тебе ум, смекалку, а ты все эти качества употребил, чтобы поставить в спальне лишний шкаф и ублажать желудок. Мало того, я вложил в твои руки средство облегчить страдания людей, твоих братьев, а ты из лености, из душевной черствости отбросил его прочь». Что я ему отвечу? А теперь представь, что все это мне подсказывает совесть. К сожалению, я пока не могу объяснить и доказать, но я уверен, что моим аппаратом мы делаем лишь первые робкие шаги. Его возможности куда больше.
— Дай бог нашему теленку волка съесть. Но не слишком ли ты заносишься? В городах да институтах небось не дураки сидят, сотни книг в голове держат — и они не додумались.
— Вот именно — сотни книг, — задумчиво произнес Дагиров. — Может быть, я потому и наткнулся на свой аппарат, что голова моя не была забита сотнями, тысячами сведений. Неплохо иметь незамутненный уголок в голове. А теперь многое из задуманного можно будет проверить: возможностей больше.
— Это почему же?
— Я разве тебе не говорил? Ну, извини, забыл, значит. Мне дают отделение в Крутоярске. Так что радуйся: переедем в город, будет тебе кино, театр, в общем, культура.
Люба еще плотнее стиснула халат на груди.
— «Радуйся»… Сам за меня решил. Как же — глава семьи! А я ведь здешняя, деревенская. Родных целая улица, мать, отец… А в городе что? Шум, гам, бензиновая вонь. И люди чужие. Культу-ура… Тебе-то она зачем? Ты и здесь два года не был в кино и там не пойдешь. Не все ли равно, где полуночничать — в селе или в городе.
— Что ж мне, по-твоему, отказаться, бросить все начатое? Ходить по родственникам и водку с ними пить?
Люба выпрямилась, подошла к двери.
— Ты моих родных не хули. Они живут по-своему, а ты решай, как считаешь лучше.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
ВСТРЕЧА НА РАВНЫХ
ИЗ МОСКВЫ самолет вылетел в два часа ночи. В салоне было полутемно. Все пассажиры, усевшись на свои места, сразу же откинули спинки кресел и уснули. Толстяк, сидевший рядом с Дагировым, храпел с открытым ртом. А Дагиров спать не собирался. Сейчас самое рабочее время — обычно он ложился около пяти, — и поэтому мозг работал в полную силу, но вот толку от этого было мало. Ни читать, ни писать нельзя: темно. А жаль. В покое полета, в равномерном гуле моторов вытанцовывалась последняя глава монографии, которая давалась с таким трудом. А до завтра четкие мысли расплывутся, размажутся, останется одна словесная каша.
По проходу прошла бортпроводница, глянула, села в свободное кресло напротив, лицо светилось участием.
— Не спится? Может быть, выпьете димедрол? Очень легкое снотворное. Или воды… Есть чудесный лимонад.
Дагиров улыбнулся в ответ — приятна была неназойливая забота этой красивой девочки.
— Ничего не надо. Спасибо. Просто для меня еще рано.
Девочка удивилась. Девочка заинтересовалась. Посмотрела на него с уважением.
Давно не случалось такого хорошего разговора — ей ничего не нужно было от него: ни консультации, ни статьи, ни протекции для больного. И он не должен был держать себя в рамках, следить за каждым словом, как на официальном приеме. Они проговорили остаток ночи, и из самолета Дагиров вышел с ощущением, будто целый день бродил по осеннему лесу — такую чувствовал он в себе свежесть и бодрость.
Домой ехать не хотелось. Интересно было появиться в институте нежданным, поглядеть вроде бы со стороны, как идут дела. И вообще для полноты впечатлений хотелось проехать до института обычным городским автобусом.
Сразу бросилось в глаза, что дорожка, ведущая от автобусной остановки к главному входу в институт, перечеркнута глубокой канавой, на дне которой поблескивала вода. Значит, все, в том числе и женщины, упражняются здесь в прыжках — туда и обратно, и никому в голову не придет кинуть мостки. А между прочим, в институте есть люди, которые должны были сделать это по долгу службы. Газоны тоже какие-то пыльные, всюду бумажки. Как он раньше не замечал?
Но эти мелочи не могли испортить настроение. Главное — два корпуса высились в полной красе, а дальше, за кучами земли, постепенно вырастала громада из кирпича и стекла, напоминающая своими изгибами морскую звезду.
Войдя в вестибюль, Дагиров услышал, что из актового зала доносятся оживленные голоса. Это его заинтересовало. Прошел в расположенную рядом с залом комнатушку, где стоял усилитель, хранились барабаны, какие-то балалайки невиданных размеров, приоткрыл дверь, ведущую прямо на сцену, и, усевшись на колченогий стул, стал слушать.
В зале заседала проблемная комиссия по теоретическим вопросам. Видимо, не нашлось другого помещения, и теперь над пустыми креслами разносился усиленный микрофоном голос Воронцова. Он был занят проблемой удлинения отдельных мышц без вовлечения в этот процесс кости. Мысль была интересная. Заманчивым представлялось при детском параличе, полиомиелите попытаться заменить функцию некоторых парализованных мышц, подтянув на их место другие, работоспособные. Год назад Воронцов все детально обосновал, даже продемонстрировал устройство, которое он собирался прикреплять к мышцам. Составили тематическую карту, утвердили, выделили двадцать собак, Воронцов провел все намеченные эксперименты и… ничего не получилось, почти ничего… Из двадцати лишь одной собаке удалось вытянуть (или вырастить) мышцу от колена до пятки. Природа не всегда укладывается в теоретические рассуждения, у нее своя логика; все ее тайны предусмотреть невозможно.
