— Погожу, чего уж. Вы во мне интерес заронили, честное слово!
— К чему я интерес заронил?
— Насчет рыжих.
— А, это точно — рыжих больше было. Голову даю на отсечение.
— Голова, даже ваша, Аким Никифорович, пригодится.
— Это — верно.
— Хотя бы щи хлебать: в вашей голове, как и во всякой другой, рот имеется.
Сперва Бублик не понял, к чему Боря брякнул насчет щей и головы, потом до него намек дошел, и он, осерчав, сказал:
— Я, чтобы ты знал, таких шуток не уважаю!
— А кто их уважает, покажите мне пальцем? — Боря слегка подергал себя за волосы и вздохнул с печалью. — Насчет альбиносов я в литературе кое-что нашел, а про рыжих нет пока ничего.
— Что еще за альбинос?
Глаза Бори весело заискрились, и он отчеканил:
— Альбинос — от латинского слова «альбус», что значит — белый. Появление белых особей объясняется тем, что в организме не хватает красящего вещества — пигмента.
— Я что-то таких сроду не видывал — белых? У нас в школе таких не попадалось…
— Среди людей альбиносы тоже встречаются, но весьма редко, Аким Никифорович. Так, значит, книгу не дадите?
— А что я буду с тебя иметь?
— Обязательно иметь?
— Обязательно!
— Чем-нибудь и я могу быть полезным, Аким Никифорович, не так ли?
— Например?
Боря опять подергал себя за волосы у виска и наморщил лоб.
— Не представляю, право…
— К мебели, например, имеешь какое-нибудь отношение?
— В каком смысле?
— Ну, можешь достать что-нибудь, если я попрошу?
— Вряд ли.
— Видишь, Боря, как оно получается: для треста ты человек вполне даже полезный, а в остальном… Извини.
— Ну, хорошо. Какая же мебель вам нужна?
— Что с тобой понапрасну лясы точить, дуй, Боренька, откуда пришел.
— Я серьезно. Есть один канал, только сейчас вспомнил.
— Взаправду?
— Вполне.
— Между нами строго, понял. В горторг поступили арабские стенки, всего три штуки, понимаешь, я тут кое на кого вышел, дело почти что обрешенное, но подстраховаться не мешало бы.
— Подстраховаться никогда не мешает.
— Достать мне надо эту стенку. И никакую другую!
— Есть у меня один знакомый, сосед по площадке, собственно. Прелюбопытнейшая, между прочим, личность, он торговлю городскую вот здесь держит. — Боря протянул ладонь к самому лицу Бублика и сжал ее в кулак. — Вы не слышали о нем?
— Кто такой?
— Дядя Гриша Лютиков!
— Не знаю…
— Да вы что, это же — глыба! У Дяди Гриши нога сорок седьмого размера!
— Ничего себе!
— Не дамская, конечно, ножка.
— Кто он такой, этот твой Лютиков? Адрес его есть у тебя?
— Я же говорю — сосед. Хотите записать?
— Запишу. На всякий случай.
— Пожалуйста.
Боря Силкин говорил правду, когда имел в виду дядю Гришу Лютикова.
Почему упомянутый дядя Гриша имел чуть ли не решающее влияние на городские торгующие организации? Решающее влияние, это, может быть, чересчур сильно сказано, но определенная моральная сила от этого человека, надо признать, исходила, и его мягкие просьбы, обращенные к любому директору магазина, исполнялись словно по мановению волшебной палочки. Но почему, собственно? Чтобы ответить на этот вопрос, надобно хоть слегка пошелестеть страницами биографии дяди Гриши-пенсионера, работающего, однако, исключительно ради своего удовольствия заместителем главного бухгалтера одного небольшого промышленного предприятия, производящего мешкотару, ящики и этикетки для безалкогольных напитков.
Родился Гриша Лютиков в той самой деревне Пихтачи, где охотоведом и егерем, если вы помните, служит Василий Мясоедов, холостяк, потеющий над кандидатской диссертацией.
Дядя Гриша раз в году обязательно приезжает на свою родину, ходит по деревне и смотрит, как стираются и без того слабые следы прошлого, как пропадает за чертой небытия память о молодости. В деревне уже не попадалось даже старух, которые бы знали Гришу Лютикова, славного в свое время недюжинной физической силой и характером девичьей кротости. Гриша Лютиков покинул деревню семнадцати лет от роду, начитавшись книжек о великих путешественниках. Крестьянский труд его не привлекал, манили его вдаль алые паруса бригов, скользящих по морским гладям навстречу зыбкой удаче. Пирата из Гришки Лютикова не получилось, и он нанялся в цирк города Новосибирска, где сперва подносил всякие тяжести, кормил диких зверей морковкой и конским мясом, потом выступал в паре с клоуном исключительно в качестве подставки: клоун взбирался на парня как на лестницу, цепляясь за уши, дрыгал ногами в висячем положении и орал какие-то слова, призванные по замыслу смешить зрителя до колик. Уши у Лютикова были всегда покарябаны и отвисли в итоге, как у слона. Безропотного новичка пожалел старый борец и включил в свою группу, полагая по справедливости, что природные данные позволят парню в самый короткий срок стать чемпионом. Гриша по первости — участвовал в парадах-алле, где требовалось сделать два шага вперед из шеренги борцов, выстраивающихся перед честной публикой, поднять над головой сомкнутые руки с важностью и печалью римского гладиатора, выходящего на смертный бой. Триумфально, значит, поднять руки и вернуться в строй, играя мускулами. Это более или менее получалось. Правда, мускул особых накачано не было, тем не менее на тренировках Гриша клал на лопатки всех без исключения, наверно, потому, что борцы были поношенные жизнью, все в годах и вообще этот вид цирковой программы — греко-римская борьба — к тому времени явно отмирал. Борцам платили мало и нерегулярно, и они имели побочный промысел: один продавал дрессированных болонок, другой тачал сапоги, третий чинил радиоприемники. Глубокой осенью, перед закрытием сезона, намечены были заключительные схватки на звание абсолютного чемпиона. Была к тому дню напечатана афиша, где было сказано (после каждого слова на той афише стоял красный восклицательный знак, похожий на бутылку): только что прибывший в город борец — надежда нации — Георгий Жемчужников по прозвищу Сибирский Медведь — вызывает всех, в том числе и желающих из публики, помериться силами. Георгий Жемчужников, Сибирский Медведь, обещает всех положить на лопатки и завоевать почетный кубок. Гриша Лютиков не узнал себя на афише, потому что голова, его была приклеена к чьему-то весьма страховидному телу с руками чуть ли не до колена и бугристыми плечами. Накануне схватки Гриша Лютиков убежал из цирка — ему до слез стало жалко пожилых и обремененных семьями хороших людей, которых он по сценарию должен был непременно победить — для сенсации и повышения сборов. Гриша прихватил с собой афишу, а наставнику оставил записку, в ней попросил прощения за то, что подвел всех, особо подчеркнув, что искать его не нужно и бесполезно. Спустя сутки юный борец был далеко от Новосибирска: он нанялся матросом на пароход и плыл вниз по реке Оби, любуясь неохватными далями. Потом была война.
С войны Григорий Лютиков вернулся при трех медалях «За отвагу», двух орденах «Славы» на груди и со следами многих ран на теле. Воевал он в разведке, воевал удачливо и яро. Был он тогда феноменально силен, и как нельзя кстати пришлась ему цирковая борцовская выучка. Старый тренер, начавший свою карьеру чуть ли еще не в одно время с неувядаемым Иваном Поддубным, корил Гришу Лютикова в основном за то, что не было у парня совсем спортивной злости и честолюбия, присущих настоящему артисту. На фронте злости хватало с избытком. На фронте публики не было, и за славой особо не гнались: быть бы живу.
Итак, война осталась позади.
Григорий Лютиков, бравый отставной старшина, получил комнатку в доме со всеми удобствами, устроился без долгих раздумий грузчиком на базу плодоовощторга и поступил в десятый класс школы рабочей молодежи, задавшись твердой целью без отрыва от производства получить высшее образование. И он его получил. Работал младшим экономистом, потом старшим, потом и главным на большом машиностроительном заводе города Энска, ну а по выходе на пенсию нашел место потише, потому как организм, даже богатырский, тоже не вечный. К тому же давали знать о себе боевые раны.
Для выяснения существа дела, для того, чтобы знать, почему дядя Гриша стал героем этой повести, надо нам вернуться назад, к той незабвенной поре, когда бравый старшина Лютиков посещал школу рабочей молодежи и влюбился в учительницу химии Анну Ивановну — женщину незлобливого нрава и детской простоты. Между учеником и наставницей возникли потихоньку теплые отношения. Как раз в ту пору старшина сшил у знакомого портного шевиотовый костюм с жилетом, купил галстук «павлиний хвост», яркий, и возымел мечту приобрести велюровую шляпу — для шика и аристократичности. Шляпы такие иной раз и выбрасывали, но, во-первых, раскупали их мгновенно и в большинстве своем по блату, во-вторых, на Гришину голову ни одна не налазила. Тогда старшина, отчаявшись, накатал письмо самому министру легкой промышленности и не стеснял себя в выражениях, а общую обстановку в торговле и промышленности бытовых предметов нарисовал мрачными красками. Письмо это примерно через месяц вернулось назад, причем грамматические ошибки были ехидно поправлены красным карандашом. В конверте был еще лощеный листок — фирменный бланк министра, — и на нем машинописным текстом было изложено следующее: «Уважаемый Григорий Лукьянович! Ваши претензии рассмотрены на коллегии, меры принимаются. Спасибо за критические замечания в наш адрес». Внизу стояла заковыристая подпись. Разъяренный Лютиков собрался ответить срочно в том духе, что ему шляпа нужна, а не всякие там бюрократические выкрутасы всяких там чиновников, которые, небось, имеют доступ к любому дефициту и которым нужды трудящихся совсем до лампочки. Старшина уже взялся за перо, но тут на дом принесли посылку — картонную коробку, перевязанную алой ленточкой с бантиком. Почтальонша велела в получении расписаться и с почтительным поклоном удалилась. В коробке покоилась, переложенная бумагой, великолепная шляпа цвета увядающей травы и с едва уловимым синеватым отливом. Отличная, можно сказать, вещь, какие носят разве что дипломаты и кинозвезды. Ну, и, конечно же, министры. Гриша позвал соседа по площадке, тот прямым ходом кинулся в магазин за поллитровкой, заявив, что такие события выпадают на среднестатистического гражданина раз в жизни и не обмыть это чудо — значит, ни много ни мало, оскорбить судьбу. Сосед, совсем еще мальчишка, Сима Чемоданов (запомните эту фамилию, она еще появится на страницах повести) учился в торговом техникуме, глубоко уважал Лютикова и был досконально в курсе последних забот старшины.
