Дьюк оторвался от карты и потер виски. «Да-да, миссис Притибонс, я слышал утром эту печальную новость, — проговорил он. — Я очень, очень соболезную вам».
И тогда я, словно меня прорвало, выложила ему все о своей жизни — и о том, как я имела дом с серебряной посудой и тончайшим бельем, и о том низком навете, и о моем теперешнем жалком положении. В конце моего печального рассказа я расплакалась и все сморкалась в носовой платок, причитая и сетуя на судьбу.
Дьюк был так тронут моей историей, что даже вскочил из-за стола. «Я сделаю все, о чем вы попросите, дорогая миссис Притибонс!» — пообещал он.
«Благодарю вас от всего сердца, мистер Темпл! — сказала я. — А прошу я вас взять меня в ваш дом вести хозяйство в отсутствие вашей очаровательной жены».
Тогда я еще, конечно, в глаза не видела свою хозяйку, однако была уверена: у такого мужчины не могло быть некрасивой жены. Представьте же мое удивление, когда я наконец увидела Элизабет Темпл! Серенький воробышек, невзрачное и покорное существо. По правде сказать, такой странной пары, как она и Дьюк, на свете еще не бывало. И хоть была я у них в доме всего лишь прислугой, а нет-нет да и задавалась вопросом, почему не взял он себе в супруги женщину более достойную, такую, чтоб и умом поострее была, и с характером.
Но в тот момент, в тот траурный для меня день, Дьюк, вняв моей просьбе, весьма даже обрадовался. «Какая блестящая идея! — сказал он, хохоча. — Прекрасно, дорогая миссис Притибонс! Я беру вас вести мое хозяйство. Когда вы сможете приступить?»
«Да прямо сейчас, — обнаглела я как сорока. — А плату обговорим за ужином».
«Вот и славно. — Он снова сел за стол. — Давненько не едал я домашней женской стряпни».
Вот так весьма неплохо устроилась я в маленьком городке на озере. Дьюк Темпл выручил меня в трудную минуту, и с тех нор я вела его хозяйство — сначала в маленьком домишке, где теперь отель Шермана, потом в огромном прекрасном особняке, в знаменитом Темпл-Мэноре, выстроенном для Дьюка большим молчаливым рабом по имени Минго.
Конечно, меня не огорчало, что. господин Дьюк слонялся, как обычный простолюдин, по пивным. Ему там и прозвище дали: Человек-Гриб, то есть в одночасье выросший из дерьма, — хотя я, слыша подобное, приходила в ярость и непременно закатывала шутнику хорошую оплеуху. А еще поговаривали о каких-то девчушках, к коим якобы Дьюк неровно дышал. Какая гнусная клевета! Служанка из «Орла». Дочка сапожника Трикси. Даже будто бы Розамунда Финни — но в те времена она была еще совсем ребенком и только позже стала бессердечной ветреной красавицей. Ну вот как пережить эдакие гадкие сплетни?! Одно утешение — коль не щадят злые языки человека, стало быть, и впрямь он велик.
А когда появилась Хетти, вот тогда, признаюсь, досталось мне хлопот. Я уж было собралась уволиться в тот день, когда Дьюк привел под мое начало трех рабов. Минго был парень хороший, хотя слабоват умишком, как я подозревала, зато рыбу удил и был умелый строитель, а главное, на меня никогда даже и не косился, не то чтобы с похотью какой пристать, — но дверь я свою тем не менее запирала, от греха подальше. И Кулачок, милый мальчонка-индеец из племени делаваров. Поначалу он принадлежал какому-то министру и его жене, у них и грамоте научился, а когда министр с женой умерли, продан был паренек с молотка. Жалела я его как родного, пока в один прекрасный день не сбежал он с каким-то заезжим миссионером. Вот уж я горевала — крепче, чем когда-то по своим так и не родившимся малюткам.
Но чернокожая нахалка Хетти была из другого теста. Так и норовила смазливая вертихвостка улизнуть на улицу. Ей лишь бы соблазнять мужчин своим круглым личиком да кроваво-красным ожерельем из шрамов, что красовались у нее на шее. Но меня-то не проведешь — я и сама была когда-то молода да хороша собой. Вот и следила я, чтоб она всегда была у меня при деле — стряпала да по хозяйству работала. И справедливости ради скажу: была она на удивление чистюля — ни одной соринки, бывалоча, не оставит. Окна у нее аж сверкали, простыней я белее не видела. Но, видимо, так и не сумела я занять ее до конца. Вскоре заметила я у нее округлость, где не должно было быть оной, и одолели меня подозрения. Ну и приняла я меры. Когда вернулась в город моя хозяйка, сама на сносях, да слезла с повозки, с дороги вся грязная, да глянула на бесстыжую девку, так сразу и вышвырнула ее вон на улицу. А я знай посмеивалась. Но Хетти была настоящая кошка — умудрилась выскочить замуж за дубильщика Джедедию Эверелла, а тот еще и разбогател впоследствии. Вот я бесилась тогда — какая-то черномазая девка, а зажила что твоя леди!
Но самым мрачным был для меня ненастный день, когда появился на свет этот ее младенчик, этот ее Губернат. Выглянула я, помнится, в окно, увидела семенящую под дождем повитуху Бледсоу и догадалась, что наступил срок Хеттиных родов. И пробрала меня злость, поэтому после чая, поменяв нашему маленькому Джейкобу пеленки и спев колыбельную песенку, я надела чепец и накидку, взяла корзину с гостинцами да побежала на озеро к дубильщику. И вошла в дом, где стоял еще запах родов, и поднялась по лестнице в спальню, и откинула с младенчика пеленки, и увидела рыжие волосы, кожу цвета спитого чая, голубенькие глазенки навыкате, один из которых маленько косил. Поставила я корзину, запеленала ребеночка, вернула его Хетти — она смотрела на меня все это время с победоносной ухмылочкой — и побежала обратно, под дождь. И скажу я вам как на духу — даже в день, когда капитан Притибонс осиротил меня, оставив вдовой на веки вечные, не испытывала я такого ужасного смятения. И хоть молю я неустанно Всевышнего ниспослать спасение грешной сей душе, только с тех пор стала я видеть Мармадьюка не как прежде, а совсем другими глазами.
Глава 8
КОРОЛЕВА И ПОДЪЕМНЫЙ КРАН
«Молодые побеги» лучше всякого будильника. Я проснулась, когда брезжил серый рассвет и когда их шаги были слышны еще за полмили, когда они гулко топали по мосту через Саскуиханну. Пока я нашла старенькие кроссовки, футболку и шорты (с дурацкой эмблемой краснокожего на левой ляжке), «побеги» уже отмахали с полмили. Когда я вышла на Озерную улицу, на влажном от росы асфальте еще оставались их следы.
Грустно, конечно, сознавать, особенно в свете моей нынешней личной жизни, что я выбрала себе для утренних пробежек компанию шестерых немолодых мужчин. Повелось это как-то само собой в мои предшествующие нечастые приезды домой. Заслышу, бывало, их топот, соберусь в мгновение, выбегу на улицу и догоняю. По правде сказать, кроме них и Ви, у меня не было друзей в городе. Мои школьные приятели давным-давно поразъехались кто куда. Ребята они были толковые, и жизнь у них сложилась успешно, а успешного человека не заманишь в такую глушь, даже на праздники. После колледжа мы утратили связь друг с другом, и про их теперешнюю жизнь — где живут, где работают, где поправляют здоровье, сколько жен, разводов, детей — я узнавала от Ви, а чаще — от этой компании. «Побеги» были у нас в городе справочным бюро. Они знали все, не пропускали ни одного события. Даже когда я еще училась в школе, они ходили почти на все школьные матчи. Конечно, не случайно. Во-первых, все школьные спортивные мероприятия проводятся ближе к осени, когда туристы разъезжаются. А во-вторых, из-за меня — «побеги» меня, можно сказать, удочерили. Каждый год на Четвертое июля они приглашали меня на пикник с их семьями. Я ходила туда без Ви — у нее вечно выпадало на тот день дежурство. Меня приглашали посидеть за деньги с малыми детишками и торжественно всей компанией отмечали мою победу на литературном конкурсе «Дочери американской революции». В честь окончания мной колледжа они скинулись и оплатили мне путешествие по Европе. Ви тогда поначалу воспротивилась, сказала, что я не могу принять такой дорогой подарок, но они так упрашивали, что она в конце концов разрешила.
В то утро Темплтон сиял как хрусталь. «Побеги» пробежали всю Озерную улицу, мимо внушительного кирпичного здания отеля «Отесага», где какая-то важная мадам уже грела телеса на раннем солнышке, потом свернули на Нельсона и миновали теннисные корты. Дальше была Главная улица, здание суда, цветочный магазин, потом железнодорожный переезд, дальше они свернули налево, на Зимнюю. Здесь я уже начала догонять их. За двести ярдов я уже слышала, как они переговариваются на бегу, как шаркают их подошвы, а за сто уже носом чуяла, как они потеют и тихонько попукивают, думая, что этого никто не слышит.
Вот кто это был.
Иоганн Нойманн, отец моей одноклассницы Лауры. Всякий раз, приезжая из Германии, Иоганн привозил оттуда марципаны, а еще учил меня летом играть в теннис.
Большой, как медведь, Том Ирвинг, торговавший подержанными машинами и отдавший мне свою ржавую развалюху почти задаром. Это он, когда я однажды шла из школы зареванная — мне было тогда лет восемь, и меня обижали другие дети, — усадил меня на скамейку, обнял по-отцовски и дал хорошенько выплакаться.
