— Так я и знал, что он сейчас выскочит, — насмешливо сказал Саша, пряча сигарету в рукав.
— Как картонный паяц, — сказал Ариф.
— Оперативно действует, — сказал Сурик.
— Хорошо, хоть выйти успели, а то скоро, мне кажется, он раньше нас будет выскакивать…
— Как тень отца Гамлета, — сказал я.
— Как кукушка из часов…
— Видно, у него сзади есть механизм такой, — сказал Эльчин.
— Это точно. Как только мы здесь, ему там не сидится.
— Задом чует, — сказал Ариф.
— Ха-ха!..
— Керимов, Асланов, Алиев, Коган, Воронин и прочая, прочая, я жду вас с нетерпением, — возвестил сверху директор.
— Весьма польщены, — тихо, чтобы директор не услышал, ответил Сурик.
И опять каждый что-то сострил, вставая и отряхивая зад. Директор ждал на балконе, пока мы не вошли в школу, как капитан на мостике, который (если только допустимо подобное сравнение) удовлетворенно наблюдает возвращение крыс на свой корабль, что покинули они по ложной тревоге: нет, оказывается, течи и все в полном порядке.
— И пожалуйста, — сказал сверху директор, — не ругайте моих предков. Это не облегчит вашу участь.
— Ишь ты, юморист, — сказал Эльчин.
— В КВН его, в КВН, — подал голос Ариф.
— В "Что, где, когда?", — бросил реплику Сурик.
— Остряк тридцатых годов…
Директора мы совсем не уважали и немного побаивались, потому что знали он способен на любую пакость.
Раз на моих глазах с нашим директором произошел такой случай. В школе устраивали вечер с танцами. Привалила, разумеется, и вся окрестная шпана. Один из них по кличке Боба, что значит — дедушка, малорослый тридцатилетний крепыш, весь в татуировках, накурившийся анаши, вошел в школу, отстранив сторожа, которому строго-настрого было наказано не пропускать никого из посторонних. Сторож растерялся, а директор, сердитый, подойдя к нему, стал выговаривать ему громко:
— Я тебе что говорил? Я же тебя предупреждал, чтобы не пропускал посторонних!
Бобе, уже гулявшему по вестибюлю, это не понравилось. Он неторопливо подошел к директору и спросил:
— Кого вы называете посторонним?
Несколько ребят — постоянная свита Бобы, уже успевшая вслед за своим вожаком просочиться в вестибюль, — окружили директора, молча взиравшего на Бобу. Такое молчаливое взирание на его персону тоже, видимо, не очень было по душе Бобе.
— Реджаб, — обратился Боба к директору по имени и вдруг, стоя вплотную к нему, изловчившись, схватил нашего директора за ухо. — Реджаб, кто здесь директор?
— Я директор, Боба, — испуганно ответил Раджаб Вагифович, заискивающе и жалко улыбаясь, изо всех сил стараясь — это старание четко отпечаталось на его лице — как-нибудь превратить все в шутку. Но ударить Бобу по руке, крепко державшей его за ухо, он не посмел. Так и стоял в нелепой позе, склонившись всем своим тощим телом к коротышке Бобе. Ребята с любопытством, стоя в сторонке, ожидали, чем кончится эта сцена. Бобу все знали в нашем районе, то есть вся милиция и вся шпана. В общей сложности десять лет из своих тридцати Боба просидел по разным тюрьмам Баку, Ташкента и Махачкалы. Был наслышан о Бобе и наш директор Раджаб Гуламов. Мне, откровенно говоря, хотя я мало сказать, что недолюбливал директора (скорее презирал его), все же было неприятно наблюдать, как унижают его достоинство, потому что все-таки, что бы там ни было, — это наш директор, наш руководитель, и, унижая его, косвенно унижают и нас, учащихся в школе, которой он руководит. Однако скрепя сердце я наблюдал, чем все это закончится.
— Кто директор, Реджаб? — спросил еще раз Боба, называя Раджаба чисто с бакинским выговором — Реджаб, то есть в какой-то степени относясь презрительно и к его имени: вот, мол, как хочу, гак и выговариваю твое имя, и мне наплевать, как оно на самом деле должно произноситься; Боба, повторив свой вопрос — было видно, — еще сильнее скрутил в пальцах директорское ухо.
— Ой, Боба, пусти! — крикнул невольно Раджаб Вагифович, и беспомощная улыбка исказилась и превратилась в гримасу боли на его лице.
— Кто директор, Реджаб? — спросил Боба еще раз нарочито-ласковым голосом у Раджаба Вагифовича, стоявшего в такой позе, будто в ожидании, что ему скажут на ухо.
— И ты, и я, Боба! И ты, и я! — не выдержал Раджаб Вагифович.
Только тогда Боба отпустил его многострадальное ухо.
И вот такой человек, такое ничтожество вызвало к себе моего отца! Не зря папа бесился. Конечно же, я виноват, только я один виноват, не надо было давать повода, но разве я тогда мог уклониться от драки, когда вся наша так называемая футбольная команда дралась, поначалу шутливо, пинками в зад, а потом вдруг началась серьезная заварушка, ну да что теперь задним числом голову над этим ломать, что было, то было, не поправишь, звать бы, где упадешь, как любит повторять папа, подстелил бы соломки. И все-таки, обидно очень, что он вызывает папу к себе… И вместе с тем, несмотря на всеобщее неуважение, на собственное, не требующее доказательства, ничтожество, директор Раджаб Гуламов свои делишки обделывал с успехом и в общем и целом преуспевал. Всем, например, было известно, что за определенную мзду (плата по таксе) он натягивал выпускникам отличные аттестаты, а если этой платы по таксе" не следовало, мог запросто испортить тот же аттестат четверками. Но это только то, что все знали, и я могу себе представить, сколько же у него темных делишек, о которых я и мне подобные и представления не имеют, а в то же время для него эти темные делишки — реальный источник доходов. Мы и раньше не очень-то уважительно относились к нашему директору, а после того случая с Бобой он и вовсе упал в наших глазах, что, естественно, его нисколько не волновало. Я, например, презираю людей, которые не могут постоять за себя…
Так вот, вошли мы к нему в кабинет, и, как только мы переступили порог, это чучело облезлое завелось, и по всему было видно — надолго. Ну и нудятина, и голос у него под стать характеру: гнусавый, тоскливый. Если попробовать выразить голоса красками, то у нашего директора должен быть голос мрачно-зеленого цвета с прожилками, ядовитый, как мрамор на могилах.
— Приведете родителей, — сказал он в заключение и отпустил нас.
На меня он ни разу не посмотрел, понимал, конечно, что его теперешний вызов родителей меньше всего касался моего отца.
Мы снова вышли на улицу в ожидании звонка, который не пришлось ждать особенно долго, потому что головомойка у директора заняла довольно большую часть урока, что мы так красиво и небрежно покинули…
Иногда к нашей школе подъезжал на своей "Волге" Адыль, или Адик, как его обычно называли, сын известного в городе художника. Адику было девятнадцать лет, и все мы ему завидовали; завидовали тому, как. он модно одевается, его роскошной машине, уставленной зеркалами сверх всякой меры, в которой вечно находилась какая-нибудь смазливая девчонка… Мне с моим мотоциклом и "Мальборо" было далеко до него, хотя Адик в свои девятнадцать был всего лишь оболтусом и прожигателем жизни. Сегодня он подъехал и был один в машине. Но все равно, как только я его увидел, я подумал о его девушках, и сердце у меня облилось радостью и сладко заныло, потому что я вспомнил, что и у меня теперь есть девушка, нет, скорее женщина, есть у меня женщина, которая мне принадлежит.
Адик резко затормозил у школы и умело остановил машину у самой кромки тротуара. Мы, все девятеро, влезли в его машину, и Адик погнал по улицам как бешеный. Мы пели, кричали, повизгивали и выли от удовольствия, как волки…
…Адик на спор проезжал на своей "Волге" между двумя камнями, поставленными друг от друга на расстоянии, превышающем ширину машины всего лишь сантиметров на двадцать. Он никогда не задевал камней, хотя проезжал через эти импровизированные ворота со скоростью не ниже восьмидесяти километров в час. Часто, если это были кирпичи, поставленные на попа, они падали от напора воздуха. Обычно каменные ворота устраивались в огромном дворе соседней школы, не имевшем ворот, так что туда запросто можно было въехать даже на грузовике. Там мы часто играли в футбол на интерес. Футбольные команды были самые пестрые: начиная от школьников, таких, как я и мои одноклассники, и кончая самой жалкой шпаной, наркоманами, для которых выигрыш от футбола рубль или два — были деньги, на что можно было приобрести совсем неплохой по их понятиям кайф.
Покатавшись немного по городу, мы приехали к подъезду Сергея — обычному месту наших почти ежевечерних сборищ. Мы, разгоряченные быстрой ездой, шумно вылезли из машины, причем каждому хотелось, выходя, хлопнуть дверцей, и подошли к подъезду, где стояли Сергей, неизменный Яшка, на этот раз без гитары, но, естественно, со своим гнусным голосом, что всегда был при нем и всегда был готов продемонстрировать себя; и еще несколько ребят стояло в подъезде.
— Сергей! — раздался, как и в прошлый раз, сверху с балкона визгливый голос матери Сергея. — Иди домой сейчас же!
