— Вот еще нашелся миллионер сопливый… Оставь, купишь себе соску.
— Бери, бери, Ханум, — говорил кто-нибудь из ребят, — у него папа миллионер.
— Папа не в счет, — возражала Ханум. — Вот когда сам начнет зарабатывать, пусть тогда и швыряет деньгами, а папиными швыряться — дело нетрудное…
Когда мы вошли в стекляшку, у Ханум было немного посетителей, но все равно она уже умудрилась поругаться с кем-то.
— Напился, босяк, — громко ворчала она за стойкой буфета, вытирая стаканы грязным полотенцем — даже отсюда, от входа, видно было, что полотенце, мягко говоря, не первой свежести, но черт с ним, слава богу, я не чистюля, не привередливый. — Не надо пить, если нет денег, — продолжала между тем Ханум, пока я взглядом исследовал полотенце в ее руках. — Где это видано, чтобы пиво по своей цене продавали, особенно сейчас, когда — поди его найди?.. Во всем городе только три точки осталось, где продают пиво… За свою цену!.. Москва Воронеж… вот вам за свою цену… Хрен догонишь… За свою цену… Хм… Вареная курица расхохочется… А что же, меня, конечно, можно и обидеть. Видят, что бедная девушка, так можно и поиздеваться, значит, и обмануть…
Ханум увидела нас, перестала ворчать и приветливо кивнула. Мы уселись за столик в углу, и через несколько минут Ханум принесла нам пива в лимонадных бутылках и снова ушла за стойку. Она еще не совсем успокоилась, не отошла от обиды и продолжала потихоньку ворчать и ругаться. Никто ей не отвечал. Видимо, тот, кто разозлил ее, давно уже ушел, но Ханум не из тех, кто быстро вспыхивает и тут же гаснет, она разгорается долго.
Пиво на этот раз было неплохое. Конечно, ему далеко до баночного датского пива, что постоянно стоит у нас в холодильнике, потому что папа до него большой охотник, и ему его всегда приносят какие-то таинственные незнакомцы, как, впрочем, и все другие деликатесы и не имеющиеся в продаже продукты; но прелесть пива Ханум была не в том, что его нигде не достанешь, это, конечно, смешно, а прелесть его заключалась в том, что его можно было потягивать среди приятелей, в этой замызганной стекляшке, где царит сдержанный гул голосов, где стоит Ханум за стойкой, и всегда можно ей крикнуть: эй, Ханум, принеси нам то-то и то-то; где можно не таясь курить и глазеть на завсегдатаев этой забегаловки, где можно пообщаться с пьяными и увидеть, как легко терять человеческий облик; и все это в отдельности, может, и не было бы так интересно, если б это вместе не называлось — жизнь, а? Может, слишком высокопарно? Или нет? По-моему, нет…
Ребята о чем-то говорили, а я вдруг вспомнил Раю, хотя вроде бы по-настоящему ни на минуту ее сегодня не забывал. Но теперь меня очень сильно потянуло к ней. Однажды, но это уже было гораздо позже, она сказала мне:
— Трудно оставаться с тобой нежной долго, — она говорила это и, почти задыхаясь, гладила мне плечи и отросшие волосы, — так хочется сильно обнять, измять, прижать, больно сделать.
— Ты и так мне больно делаешь, — сказал я тогда. — Вот, все губы искусала.
А теперь, когда мы вышли из-за стола и, попрощавшись с Ханум, покинули ее стекляшку, и шли по бульвару, и вдыхали теплый и тяжелый, напоенный запахами нефти, воздух с моря, и смотрели на ночные пароходы в редких огнях, и бились учащеннее наши сердца, когда навстречу нам попадались или обгоняли нас стайками идущие девушки — наши ровесницы и море тихо шуршало в нескольких шагах от нас, под нашими ногами, и яркая стекляшка Ханум постепенно исчезала за буйной листвой заслонявших ее деревьев, и мы делились друг с другом сигаретами, и когда в пачке оставалась последняя, то пускали ее по кругу, и шли молча, потому что не хотели портить пустой трескотней очарование этого вечера — теплого, звездного, прекрасного — и теперь, когда все это было и есть, и будет, и будет, и будет, и есть, и есть, и есть, я вдруг пронзительно почувствовал в какой-то еле уловимый миг, что я очень еще молод, а сказать точнее — юн, что впереди большая и разная жизнь, и что как это все-таки здорово — быть молодым и не быть старым.
Тихий ветерок дул осторожно, словно остужая чай в блюдечке, перед глазами у меня стояло лицо Раи, я видел ее постепенно мутневший от страсти взгляд и закушенную губу, а за крыши домов, мимо которых я шел, уплывал- сегодняшний день. Уплывал еще один, сегодняшний, что уже скоро будет вчерашним. Еще один день. Это была пятница, похожая на широкую, светлую рыбу…
— Закир, вставай, — Сона вошла в комнату сына. — Вставай, лежебока. Папа уже уехал, но за тобой заедет машина, он не мог ждать, что-то у них опять срочное… Ты что, не слышишь меня? Вставай, в школу опоздаешь…
— У нас сегодня нет первого урока, — пробурчал Закир недовольным сонным голосом.
— Как это нет?
— А так, — Закир уже начинал злиться, желанный, сладкий утренний сон улетучивался, и он чувствовал, что раз так, то все равно придется вставать. — Вот так и нет. Пустой урок. Учительница заболела, заменить некем. Теперь дашь поспать, или тебе доставит больше удовольствия, если я буду этот пустой урок околачиваться возле школы?..
Сона ничего не ответила, внимательно глянула на сына, обиженно поджав губы, о чем-то озабоченно думая, потом вздохнула, сказала тихо:
— Ладно. Тогда придется тебе пешком идти. Через полчаса мне машина нужна. Поеду к портнихе, она живет у черта на куличках, в микрорайоне, так что шофер там будет меня ждать до конца примерки… Хотя зачем я тебе все это говорю?..
— Видимо, для того, чтобы убедить меня, что ты едешь к портнихе, — равнодушным, но теперь уже вовсе не сонным голосом отозвался Закир.
— То есть… то есть, как это — убедить? Я что-то тебя не поняла… — внутренне Сона опешила, но сейчас у нее не было ни минуты свободного времени, чтобы продолжать этот неприятный разговор, и она намеренно его скомкала, отметив, впрочем, про себя, что в ближайшее время надо будет непременно к нему вернуться еще и потому, что сын с недавних пор стал слишком много себе позволять в отношении ее. — Ну ладно, есть у вас первый урок или нет, вставать все равно придется… И вставай, пожалуйста, поживее, сейчас Рая придет убирать в квартире.
При упоминании о Рае у Закира радостно сжалось сердце.
— А разве она еще не пришла? — спросил он, изо всех сил стараясь казаться равнодушным.
— Нет, — ответила Сона, — Вчера она попросила разрешения немного опоздать, я разрешила. А что? Некому подать тебе в постель шоколад, поэтому заволновался, а? — Она как-то слишком понимающе глянула на него, он заметил и понял ее взгляд, и это ему не понравилось.
— Ara, — сказал Закир, — мне нравится, когда подают шоколад в постель.
— Еще бы, — сказала Сона.
Закир прикинул, что, если мама задержится у портнихи, или куда она там едет, он, пожалуй, мог бы прогулять все уроки сегодня. Что-нибудь потом придумает в оправдание.
Раздался звонок у двери.
— А вот и она. — Сона пошла открывать.
Минут через десять Рая вошла к нему в комнату и внесла на крохотном серебряном подносе чашку дымящегося шоколада.
Сердце у него, как только она вошла, сильно забилось.
— Мама ушла? — спросил он.
— Собирается, — сказала она.
— Я нарочно не вылез из постели, чтобы быть тепленьким, — сказал он, чувствуя, как пересохло в горле, сделал глоток из чашки и обжегся.
— Ничего… — сказала она и не успела закончить, потому что в эту минуту в дверь просунулась Сона, обдавая все вокруг головокружительным благоуханием духов.
— Ты еще не встал? Вот лентяй, — возмутилась она совершенно спокойно. — Ну, я побежала… Рая, заставь его встать с постели, давно пора собираться в школу, — проговорив все это торопливой скороговоркой, она исчезла, унося с собой редкие ароматы, а то, что оставалось в комнате, еще долго, тягуче таяло, становясь все тоньше, все прекраснее.
Закир вдруг крикнул в дверь:
— Мама!
Дверь тотчас приоткрылась, и снова просунулась голова Соны.
— Что тебе? Быстрее, я опаздываю.
— К портнихе?
— Ну конечно, я же сказала…
— Портниха не самолет, как ты можешь опоздать?
— Почему же нет? Она мне назначает к определенному часу. После меня она может ждать другую клиентку. Зачем же мне влезать в чужое время?
— А ты надолго?
— Точно не скажу… Ну, думаю, часа на два. А что?
— Ничего, спросил просто…
— Ладно, поднимайся. Я побежала… — И Сона исчезла за дверью, а через минуту хлопнула входная дверь.
— Слава богу, — сказал Закир облегченно, слишком подчеркнуто вздохнув, отставил на столик чашку и протянул руки к Рае. — Иди ко мне, — сказал он, немного подражая виденным в фильмах киногероям-любовникам, соскучившимся друг по другу, испытывая при этом удовольствие, потому что ему нравилось подражать этим роскошным киногероям, любившим друг друга в роскошных апартаментах.
— Ничего сегодня не получится, — сказала Рая.
