В ней улыбались воспоминания: с тех пор Арьке ее и не выпало случая защищать, кроме как через год в деревне от бодливой коровы Нюрки. Нюрка вообще-то была неплохая корова, даже хорошая, но со странностью — впадала иногда в меланхолию, замирала на пару часов, глядя в точку, а потом взбрыкивала и неслась по лугу, норовя боднуть встречного-поперечного: ну, не рогом, лишь лбом. А потом Арька так натренировался и вымахал, что пристать к Вареньке никому в голову не приходило.
Потом еще на коровью тему был случай веселый, как Арька, куражась, по проселку пошел колесом, потерял равновесие и шлепнулся в коровью лепешку!
А защищать — больше не приходилось. Вот сейчас только — от фашистов.
Варенька вспохватилась, что еще не придумала, чего бы про Александра Павловича рассказать важного. Между тем выступал Ким:
— Александр Павлович еще был сметливый! Он насоветовал Попову, ну, с третьего этажа, начальнику противовоздушной самозащиты, собрать нас… Ну, пацанов таких… Башибузуков, короче. И чтобы когда в тревогу граждане затемнение нарушали, мы из рогаток по этим окнам… ну, мелкими камешками, чтоб не разбить, а в разум вогнать. Действовало!
Настала очередь Вареньки. Варенька стушевалась, сначала почему-то вспомнила, что Александр Павлович научил ее нести голыми руками стакан со сколько угодно горячим кипятком, особо держать тремя подушечками пальцев снизу и тремя сверху. Затем поправилась и рассказала важнее: как в день смерти утром заглянула к Александру Павловичу, и он рассказал ей притчу про жа-вороноков, а потом извинился и попросил уйти, сказал: «Я занят, я умираю».
Мама припомнила, как Александр Павлович ее угостил тортом «Северное сияние».
Патрикеевна выступала последней:
— Кимка малой еще был совсем, только буквы недавно разбирать начал. Я его к этим-то подослала, иди говорю к Генриетте Давыдовне и Александру Павловичу, спроси, слово-то это через какую букву пишется — «ы» или «и».
— Какое слово? — не поняла Варенька. То есть все не поняли, а Варенька первой спросила.
— Ну, «жыд» или «жид»?
Юрий Федорович несколько крякнул.
— И что же?
— А они ему сказали, что нет такого слова! — хихикнула Патрикеевна.
— И?
— Чего «и»? Ы! Ничего. Обманули малого.
— Не было такой истории! — возмутился Ким.
— Была-была. Ты просто забыл, — махнула рукой Генриетта Давидовна. И улыбнулась, впервые с Сашиной смерти. Она почему-то не обижалась на Патрикеевну.
Но принципиальный да еще выпивший интернационалист Юрий Федорович уже разгорячился:
— П-позвольте-позвольте! П-патрикеевна, сегодня, в такой день, вы м-могли бы и удержаться от этих ваших антисемитских…. х-хохм.
— Так а чо, не так? — не замешкалась подбочениться Патрикеевна. — Вот рассказывают: взяли немцы группу пленных. Там два еврея и десять русских. Немцы предложили русским евреев заживо закопать. Землей засыпать. Русские что? Правильно, отказались. Тогда немцы предложили евреям русских зарыть. И те русских заживо — с удовольствием! И еще просили!
— Нет-нет, не может быть, — испугалась Варенька.
Патрикеевна хихикнула и переменила тему:
— Вы пока на погосте-то были, «Ленправда» пришла за ту неделю. И там новый указ, что семьи солдатиков, сдавшихся в плен, будут расстреливаться!
На это «не может быть» сказал Рыжков-старший.
— Да посмотри газету-то. Обычный ваш советский указ. Ни один гитлер такого не сочинит. Так что, Сдастся вот в плен ваш Арвиль-Марвиль…
Тут уж Генриетта Давыдовна запыхтела, и Юрий Федорович набрал в легкие воздуха, Ким вскочил, сжал кулаки, но метроном в черной тарелке засеменил рваным быстрым стрекотом: воздушная тревога.
Патрикеевна шмыгнула и через секунду уже выходила в дверь с аккуратным рюкзачком за плечами. Там, по ее собственным словам, лежали документы, теплая одежда, а также «деньжища» и «пожевать». Юрий Федорович в начале бомбардировок, сочтя, что Патрикеевна поступает мудро, и себе завел подобного ассортимента портфель. Но так как ему все чаще приходилось ночевать в госпитале, причем иногда не зная, заночует или вернется домой, то портфель все чаще оказывался не там, где Юрий Федорович; и где, например, портфель находился в настоящий момент, Рыжков-старший не помнил.
В тот вечер, впрочем, в бомбоубежище никто кроме Патрикеевны не пошел.
А Ким перед сном прочел на кухне в «Ленправде» про семьи Указ.
53
Первое время Максим выбирал пути побезлюднее, а на проспектах передвигался ближе к домам, в тени. Он и вообще считал незаметность первой доблестью спец-службиста, а перед Ленинградом он — вполне в том себе признаваясь — робел.
Но приключение под рамой Мадонны Констобиле как расколдовало: и дышать стало шире, и народ на улице расступался теперь, а дворцы-особняки казались ниже и как-то поблекли. Будто увядали вместе с природой, будто выжухло из них угрюмую мощь, как из листьев зеленый сок. Гнилой воздух проходил врозь, а легкие наполняла лишь свежесть недалекого моря.
Елена Сергеевна улетела через Москву на Урал, навстречу новым туманам, в том же самолете полетел в столицу, на экспертизу приятелю Максима из эстетического отдела Лубянки, полный список спасаемых шедевров: может удастся подловить академика на каком черепке. На стол Максима уже третьего дня легли досье на всех эр-митажников, коллеги из экономического внюхивались сейчас в эрмитажную бухгалтерию.
Кое-что даже и нарылось — некогда Хва-Заде грудью отмазывал некоего Бесчастных, сотрудника Павловского института в Колтушах, который уже сидел в начале тридцатых как участник антисоветской группы, владел автофирмой «Борей» и попался позже на перо осведомителю. И ведь стряхнул академик приятеля с пера, до Меркулова дошел, уговорил как за ценного кадра.
Но маловато, мелочно как-то, тем паче что Бесчастных этот успел злостно погибнуть в ополчении и кровью двусмысленность свою как бы закрасить.
Жажда деятельности распирала Максима, утром же после Констабиле решил наконец взять конспиративную квартиру. Получил, прикинув адреса, три связки ключей, и в первом же адресе понравилось. Три комнаты, мебель антикварная-крепкая, печь в синеньких изразцах и, что странно, но кстати, полкомнаты дров наготовленных: лишним не будет. Двойная дверь с крупповскими замками. Жил архитектор немецкого происхождения, эвакуированный ныне на Восток как элемент. Место не самое центровое, но Максим в прошлый раз жил в Марата, и решил, что пусть и нынче неподалеку. Кровать излишне скрипучая для архитектора (должен, казалось бы, знать толк в фундаментах, крепежах и прочих контрфорсах), но Елену это даже забавило.
Теперь зашел впервые после ее отлета, без дела особо, окинул другим взглядом, уже вроде как и обжил. Возвращаясь, услышал в переулке звук: вроде машина пишущая щебечет из окна бессмысленной городской конторы, но не просто щебечет, а будто мелодию выколачивает. Максим постоял, прислушался. Слуха он не имел, в музыке не понимал, но ведь ясно же — специальный ритм.
Хоть заходи и винти машинистку: азбука Морзе, шпионский код. А можно вместо птицы использовать: приходить-слушать.
Интересно. Интересно ему будет в Ленинграде.
54
В последнюю неделю стало ясно хуже, нового пайка совсем не хватало, многое не отоваривалось — крупа за тот месяц наполовину выбрана, мясо наполовину, спички вот только что выкупили, и что впереди?
Рыжковы отбились от общего кошта, не из жадности, но по структуре момента: Юрий Федорович теперь реализовывал свои и Кима карточки в столовой госпиталя, приносил еду готовую, в банках, и идея совместного варева естественно отпала. Отношения не испортились, но их стало меньше как-то, отношений, тем более что Юрий Федорович все чаще ночевал на работе.
Генриетта Давыдовна, у которой запасы почти вышли, а ценностей и просто вещей на обмен было меньше, чем у мамы и Вареньки, заявила им сегодня, что тоже выходит из кооперации как неспособная вносить в котел адекватный вклад.
Варенька запричитала «нет-нет-нет», и что Генриетта
Давыдовна лучше всех из них готовит: это было правда в сравнении с мамой, которая готовить совсем не умела, но сильно неправда на фоне Вари, мастерицы на все. И что в очередях стоять и опять же готовить лучше в очередь, а то она, Варенька, не успевает, и что пока учебный год не пошел, Генриетта Давыдовна может и за себя, и за них обменивать на рынке вещи. Генриетта Давыдовна разумно заметила, что ее облапошит на рынке любой санкюлот, Варенька возразила, что война и надо учиться стоять на своем. Спорили они в комнате Генриетты Давыдовны, но мама все удивительно слышала через стену, хотя ранее эта стена сверхзвукопроводимостью не блистала.
Маме стало неприятно, она решила вдруг прогуляться, быстрехонько оделась, выскользнула незаметно. Растерянно застыла во дворе за неимением дела: в щель тревога не гонит, карточек нет при себе пойти поискать по лавкам, и что?
