Проспал до обеда. Разбудили меня Коля с Валерой. Коля пришел с обнажения белый как мел: он едва не погиб. Подточенная дождями глыба известняка тонны в полторы весом падала ему прямо на голову. Он же, собирая образцы, не видел этого и даже не попытался отскочить в сторону. Валера, видевший это, страшно закричал и в ужасе бросился в море. К счастью, глыба, пролетая, зацепила за какой-то выступ и рассыпалась на множество кусков. Три здоровенных камня ударили Колю по спине, да так, что парня тотчас вырвало (с кровью!), и он упал навзничь. Шеф, разумеется, тотчас отправил его домой в сопровождении Валеры (сам же с Альбертом остался работать). Я быстро сварил крепкого чаю, добавил в него стопку спирта, дал Коле. Тот выпил и сразу уснул.
Побежал и разбудил наших дам. Тамара отправилась лечить Колю, но тут же вернулась: он уже спал. Нина Кузьминична, развернув рацию, попыталась выйти в эфир, но и эта отчаянная попытка успехом не увенчалась. И вновь, в который уже раз, помянули мы недобрым словом того юркого прохиндея из «Аэрогеологии». А тут еще эти проклятущие льды — до острова Преображения никак не добраться. Ох, и опасно, опасно мы живем!
Сегодня у нас «суббота»[22], а потому Шеф распорядился устроить праздничный ужин с выпивкой и пригласил соседей. Но как быть теперь, неясно. Какой теперь может быть праздник? Тем не менее начистил я много картошки (еду-то все равно готовить нужно!), поставил мариноваться омулевое филе на согудай, затем отправился собирать дрова.
Прошарашился я по берегу часа два в самом препоганом настроении (да и чему нынче радоваться?!), потом стал мучиться с печью. Как я уже говорил, режим ее работы сильно зависит от погоды. Нынче же погода такова, что у меня не готовка, а чистое мучение. Огонь все время гаснет, дым валит в палатку, а не в трубу, а готовить мне нужно три блюда разом: варить уху, жарить печенку на нерпичьем сале, варить картошку (а дыра-то в печке, между прочим, одна). Да еще всякие нехорошие мысли лезут в голову. Жизнь мне скрашивает лишь приятель — лемминг, которого я зову Сережей. Сережа живет у меня в палатке едва ли не с самого нашего прилета. Он довольно быстро сообразил, что собакам в нашу палатку вход категорически воспрещен, что под печкой тепло, что у меня здесь временами собирается довольно приятная компания. Нас он не боится совершенно: сидит возле печки, смотрит своими бусинками и смешно пережевывает какой-нибудь бурый стебелек. Потом вдруг юркнет под печку, вильнув своим толстым бесхвостым задиком, и появляется уже с другой стороны и оттуда блестит своими бусинками. В палатке Сережа не гадит, на нашу крупу не претендует и поэтому живет у нас совершенно свободно, а иначе давно бы познакомился он с Турпановыми зубами.
Проспав часа три или четыре, Коля вылез из палатки и пришел помогать мне по хозяйству. Он утверждает, что все у него уже прошло и чувствует он себя превосходно. Дай-то бог! Но все равно я гоню его прочь, заставляя лечь в спальный мешок. Ничего из этого, правда, у меня не выходит.
Вскорости вернулись с обнажения и Шеф с Альбертом. Увидев Колю на ногах, Шеф хохотнул и развел руками:
— Говорил же я вам, что такого богатыря так просто с ног не свалить. Молодец, Коля, мы еще поработаем, верно?
— Верно, — улыбнулся Коля.
— Ну, так что, сегодняшний праздник не отменяется? — спросил я.
— А почему это он должен отмениться? — вопросом на вопрос ответил Шеф.
И вот уже праздничный стол накрыт. «Солоуховка», как обычно, хороша («Прочищает мозги, как выстрел» — сказал про нее как-то один мой приятель), согудай вышел неплохо, а вот в остальном у меня сплошные неудачи: уха перестояла; картошка в одной стороне кастрюли разварилась почти в труху, с другой — вполсыра; печенка пережарилась и затвердела (ах, как тут нужно следить за готовностью, все время тыкая в ткань мяса тупой палочкой — только-только кровь выступать перестала, снимай сковороду моментально, каждое последующее мгновение катастрофически портит блюдо). Да и то сказать, какой результат может быть, ежели готовить с таким настроением?! Про то, что на сегодняшний вечер собирались перенести празднование моего дня рождения, все конечно же позабыли (я же из гордости напоминать не стал). И вновь (в который уже раз!) с грустью вспомнил я таймырское поле семьдесят второго года, роскошный праздник моего дня рождения, плиты песчаника с лозунгами «С днем рождения, Женя!» и «Живи, Евгений, наш добрый гений!», которые и по сию пору стоят в Косистом на завалинке дома, где мы тогда квартировали.
Кеша в этот вечер от выпивки практически отказался: он выпил одну небольшую стопку водки и больше ни капли спиртного в рот не взял. Но зато совершенно напилась Маша. Сперва она все плакала, каталась по тундре, рвала на себе волосы, а потом решительно отправилась топиться в море. Мы все бросились удерживать ее от этого опрометчивого поступка. Один лишь Кеша был совершенно спокоен и никакого участия в уговорах Марии не принимал. Напротив, он даже нас удерживал от этого:
— Да плюньте вы на нее. Хай себе топится...
— Да как же так? — возражали наперебой Тамара с Ниной Кузьминичной. — Человек все-таки. Жалко.
— Да кого там ее жалеть, Машку-то. Никуда она не утопится. Там же холодно, в море-то. Что она, дура, что ли? Говорю вам, плюньте на нее.
Мы послушались этого мудрого совета, и, как вскоре выяснилось, поступили очень разумно, потому что Кеша оказался прав. Как только на Марию перестали обращать внимание, она сразу же затихла. Мало того, вскоре она куда-то исчезла, и про нее все тут же позабыли.
Постепенно торжества затихли. Кеша ушел домой один. Мы завалились спать по своим мешкам. И вот тут-то вновь объявилась Мария. Она всю ночь шарашилась по нашему лагерю, не давая никому покоя. Звала она то меня, то Валеру, то Тамару. Ни свет ни заря она разбудила меня, попросив разрешения допить остатки спирта, оставшегося на столе после вчерашнего пиршества. Я позволил ей. Она слила остатки из всех кружек и стопок, выпила и с песней отправилась спать в ту одноместную палатку, где у нас стоит рация. (Я полагаю, что там она и скрывалась вчера вечером.) Завалилась спать Мария прямо на вечную мерзлоту, не постелив на землю даже никакой тряпки. (С той поры нашу радиопалатку мы стали именовать «вытрезвителем».) Наши дамы все волновались, не замерзнет ли там Мария, не простудит ли она себе все свои дамские подробности на ледяной земле, и все порывались идти будить ее. Но ничего особенного с Марией не случилось. Часов около одиннадцати утра, свеженькая как огурчик, проснулась она и, явившись ко мне на кухню, удивленно спросила:
— А где же Кеша?
— Как где? Дома, — ответил я.
— Ой, я уж тогда пойду, пойду, — заторопилась она, предчувствуя недоброе.
8 августа
Первый вопрос, который волновал с утра всех: как самочувствие Коли. Оказалось — превосходное. Он прекрасно проспал всю ночь и встал как ни в чем не бывало. Мало того, сегодня он собирается с ружьем на весь день за мясом в одиночку, и, как ни странно, Шеф не только не препятствует ему в этом, но даже поощряет. (Как я уже говорил, в поле нынче геологи не идут — Шеф объявил хозяйственный аврал.)
С утра переносили мою палатку (то есть кухню, столовую и кают-компанию) в ту самую маленькую лощинку у ручья, на галечную терраску, где мужики устраивали себе баню. Это место удобно во всех отношениях: и ветер тут потише, и вода в ручье рядом, и сухо, и превосходный вид открывается прямо на остров Преображения. Там же, где стояла моя палатка прежде, теперь образовалось огромное вязкое болото по колено.
Шеф прекрасен. В своей кожаной меховой куртке и шапке, заломленной на затылок, ходит он энергичной, пружинистой походкой и отдает короткие, четкие приказы:
— Так, взяли! Все, все взяли!
— Держи кол. Я говорю: держи, а не ворон считай!
— Камней сюда наложи вот до этой отметки. Ни больше, ни меньше. Ровно столько.
