Больше Гордон ничего не разобрал, так как стражники скрылись за воротами.
* * *
При иных обстоятельствах Гордон долго размышлял бы о том, что узнал из подслушанного разговора насчет общественного устройства Окриджа и его окрестностей. Фермер, делаясь вечным должником, вынужден оплачивать долг урожаем — вот вам стадия крепостного права в классическом виде. Гордон читал о подобном в учебнике истории для второкурсников — давным-давно, в другой жизни. Это называлось феодализмом.
Впрочем, в данный момент у него не было времени на философию и социологию. Его захлестывал гнев. Бешенство, охватившее его сегодня, когда пришлось на потеху преследователям уносить ноги, не шло ни в какое сравнение с праведным негодованием, душившим его сейчас, когда он услышал, какое применение уготовано обнаруженным им медикаментам. Стоило Гордону подумать, какие чудеса исцеления творил бы с ними знакомый врач из Вайоминга... А ведь большая часть этих лекарств не позволит безмозглым дикарям испытать даже кратковременного блаженства!
Ему сделалось тошно. Перевязанная правая рука снова напомнила о себе. Он наверняка мог бы без особого труда перелезть через стену, найти склад и потребовать свою долю находки... Оскорбления, боль, сломанный лук чего-то да стоят!
Впрочем, возникшая перед мысленным взором картина не доставила ему удовольствия. Тогда он принялся фантазировать. Вот бы нагрянуть на вечеринку к мэру и перебить всех жадных до власти подонков, возводящих в своем дремучем углу карликовую монархию! Он представлял себе, как, завоевав власть, обратит ее на службу добру, как заставит этих мужланов использовать во благо образование, полученное когда-то, прежде чем ученое поколение не исчезнет навеки с лица земли...
Ну почему, почему никто и нигде не берет на себя ответственность, чтобы наладить нормальную жизнь? Он бы помог такому человеку, посвятил бы ему остаток жизни...
Однако все великие помыслы давно обратились в прах. Все славные люди, подобные лейтенанту Вану и Дрю Симмсу, погибли, защищая идеалы гуманизма. Гордон казался себе единственным, кто еще сохранил веру.
Уйти? Об этом не могло быть и речи. Сочетание гордости, упрямства и непроходящей злости не оставляло ему иного выхода, кроме мести. Он примет бой, и точка.
«Вдруг где-нибудь, в небесах или в аду, гарцует ополчение, сплошь состоящее из идеалистов? Скоро я это узнаю».
На счастье, гормоны воинственности взыграли в нем не настолько сильно, чтобы он окончательно позабыл о тактике. Отступая в тень, чтобы обдумать предстоящие действия, Гордон задел ветку и она, выпрямившись, сбросила с его головы фуражку. Он поймал ее на лету и хотел было снова надеть на голову, но внезапно замер, глядя на кокарду.
Перед ним гордо восседал в седле всадник из меди. Под копытами коня вилась надпись на латыни. Поворачивая фуражку под разными углами и ловя начищенной кокардой луч света, Гордон улыбался. Это будет дерзостью — возможно, гораздо большей, нежели попытаться перелезть в потемках через забор. Однако сама идея манила своей гармоничностью, чем и пленила Гордона. Наверное, никто, кроме него, уже не в силах избрать столь опасную стезю исключительно по эстетическим соображениям. Пусть попытка обречена на неудачу — поражение все равно будет захватывающим зрелищем.
Претворение замысла в жизнь требовало набега на старый Окридж, оставшийся вне пределов возникшей здесь после войны деревни; цель набега — визит в учреждение, наверняка вызвавшее наименьший интерес у мародеров, терзавших город. Снова покрыв голову фуражкой, он быстро зашагал, чтобы не терять оставшегося светлого времени суток.
Спустя час Гордон, выбравшись из выпотрошенных зданий старой части города, торопливо двинулся по разбитому асфальту, чтобы успеть вернуться к воротам до наступления ночи. Сделав крюк через лес, он вышел на дорогу, по которой уехал из деревни фермер Сонни, — она вела от ворот на юг. Теперь он шагал уверенно, ориентируясь по свету фонаря, вывешенного над воротами.
* * *
Часовой проявил преступную небрежность: Гордон остался незамеченным, подобравшись к его посту футов на тридцать. Он отлично видел этого болвана, торчавшего на стене у ее дальнего конца, но тот глазел в противоположную сторону.
Набрав в легкие побольше воздуха, Гордон зажал зубами свисток Эбби и трижды оглушительно свистнул. Звук заметался среди домов и эхом отразился от леса, как клекот пикирующего хищника. По доскам загремели шаги. Над воротами возникли три физиономии с ружьями и масляными фонарями, силившиеся разглядеть пришельца в сгущающейся тьме.
— Кто здесь? Чего вам надо?
— Мне необходимо переговорить с вашим начальством, — отозвался Гордон. — У меня официальное поручение, и я требую допуска в город Окридж!
Неслыханное требование совершенно сбило их с толку. Последовало томительное молчание. Стражники очумело смотрели то друг на друга, то на Гордона. Наконец один из них торопливо удалился, а другой, откашлявшись, закричал:
— Эй, где ты там? Ты бредишь? Ты болен?
— Здоров. Но утомлен и голоден. Кроме того, я рассержен тем, что в меня стреляли. Однако всему свое время. Первым делом я должен выполнить данное мне поручение.
На сей раз старший караула не смог скрыть замешательства.
— Данное тебе... Да о чем ты болтаешь, приятель?
По доскам снова застучали шаги. Над воротами появились, еще несколько мужчин, а также женщины и дети, растянувшиеся в обе стороны. Похоже, с дисциплиной в Окридже было слабовато. Местный мэр и его приспешники, видимо, давно выпустили бразды правления из рук.
Гордон снова затянул свое, стараясь говорить медленно и веско, голосом гамлетовского Полония:
— Я требую встречи с вашим начальством. Вы испытываете мое терпение, не пуская меня в город, что обязательно будет отражено в моем отчете. Немедленно вызовите кого-нибудь, кто наделен правом принимать решения, и отворите ворота!
Толпа делалась все гуще; наконец над воротами образовался целый лес голов. Люди тупо пялились на Гордона, пока справа не появилась группа с фонарями. Толпа отпрянула, пропуская вновь прибывших.
— Слушай, бродяга, — рыкнул старший караула, — ты напрашиваешься на пулю. Мы не ведем никаких «официальных» дел ни с кем за пределами этой долины с той самой поры, как порвали отношения с коммунистами в Блейквилле, а это было уже несколько лет назад. Заруби себе на носу: я не стану беспокоить мэра из-за какого-то психа...
Не договорив, стражник удивленно обернулся, заслышав властные голоса.
— Господин мэр... Прошу прощения за гвалт, но...
— Я оказался неподалеку и услышал шум. Что здесь происходит?
Стражник махнул рукой.
— Там какой-то тип бормочет такую ерунду, какой я не слыхал с незапамятных времен. Наверное, спятил. Вечно они здесь шляются...
— Сейчас разберемся.
Над воротами появилась новая голова.
— Я мэр Окриджа, — сообщил зычный голос. — Мы не подаем милостыню. Но если ты — тот самый парень, который нашел сегодня днем кое-какое добро и великодушно передал его нашим людям, то я готов признать, что мы перед тобой в долгу. Я велю спустить тебе горячей пищи и одеяло. Можешь провести ночь у обочины под воротами. А завтра уходи подобру-поздорову. Нам здесь ни к чему болезни. Судя по словам моих часовых, у тебя горячка.
— Ваша щедрость произвела на меня впечатление, господин мэр, — с улыбкой ответил Гордон. — Но я проделал слишком неблизкий путь, выполняя официальное поручение, чтобы сейчас повернуть назад несолоно хлебавши. Ответьте мне, есть ли в Окридже работающая рация или волоконно-оптическая связь?
Нелогичность его слов заставила всех разинуть рты. Гордон отлично представлял себе недоумение мэра. Однако тот быстро собрался с мыслями.
— Мы уже десять лет как забыли про радио. С тех пор ничего не работает. А что? Какое это имеет значение, раз...
— Постыдитесь! Конечно, после войны было почти невозможно пользоваться радиосвязью из-за... — Гордон отчаянно импровизировал, — из-за радиоактивности. — И все же я надеялся воспользоваться вашим передатчиком, чтобы связаться со своим руководством.
Он разглагольствовал с наглым апломбом. На сей раз его слова были встречены в толпе не молчанием, а удивленным шушуканьем. Гордон догадывался, что стена облеплена теперь населением Окриджа почти в полном составе. Лишь бы она не-повалилась... В его планы вовсе не входило вступление в город, подобное штурму Иерихона Иисусом Навином. У него были совсем другие намерения.
— Дайте-ка сюда светильник! — распорядился мэр. — Да не тот, дубина! Настоящий фонарь! И направьте луч на этого человека. Хочу его получше разглядеть.
Вид Гордона, залитого светом, вызвал волнение среди зрителей. Он был готов к свету рампы и не стал загораживать глаза или щуриться. Вместо этого он поправил кожаную сумку и повернулся так, чтобы желающие могли рассмотреть его форму. Почтальонская фуражка с лучезарной кокардой сидела сейчас у него на голове набекрень.
