Словно отвечая на ее мысли, Сеит горячо продолжил:
– Я впервые почувствовал, что это очень важно, еще в начале войны. Когда мы стали проигрывать, началась настоящая шпиономания. Всюду искали врагов, предателей, шпионов, виновных в поражении нашей армии. Не может же быть виновато бездарное командование! Сначала появились приказы о выселении евреев и о взятии среди них заложников. Представьте себе, Шура, заложников среди мирных жителей, подданных Российской империи!
– Господи! – ахнула Шура. – И что с ними угрожали сделать?
– Расстрелять, если кто-то из их родных окажется предателем, – мрачно пояснил Сеит. – И поиски шпионов на этом не закончились. Потом стали выселять немцев, живших в России еще со времен Екатерины II. Но конечно, тогда я, как и все, смотрел на это с осуждением и одобрением одновременно. Безопасность державы превыше всего. А потом настала очередь крымских татар. К счастью, нас не выселяли и заложников не брали, до этого не дошло, но разговоры ходили, предлагали даже уволить из армии всех татар, чтобы они не перебежали к туркам. – Его передернуло. – Как вспомню эти косые взгляды, шепот – мерзко становится.
– И вот тогда вы по-настоящему осознали себя татарином? – мягко спросила Шура.
Сеит искоса взглянул на нее, и на его губах мелькнула улыбка.
– С вами страшно разговаривать, вы слишком хорошо все понимаете. Да, вы правы. Я всегда ощущал себя больше русским, чем татарином. Я окончил русскую гимназию, потом русское военное училище, то же, что и ваш брат, как вы знаете. Стал русским офицером. Разумеется, оставалась семья, традиции, я их соблюдал, когда приезжал в Крым. Но душой я был русский. А сейчас… не знаю, кто. То ли русский, то ли татарин, то ли ни то, ни другое.
– А почему нельзя быть и тем и другим одновременно?
– Этому еще надо научиться…
Шура слегка сжала его руку в знак поддержки и мягко спросила:
– Поэтому вы хотите уйти из армии? Чтобы не приходилось выбирать?
Сеит медленно кивнул.
– Да. Конечно, я не могу подать в отставку сейчас, когда моя родина воюет. Я пройду это испытание с ней до конца. Но потом, если останусь жив, – на этих словах Шура вздрогнула и вновь сжала его руку, – я сниму погоны и буду искать себе мирное занятие. Может быть, стану инженером, как Джелиль, у меня всегда были способности к математике.
Некоторое время они снова шли молча. Наконец Сеит опять заговорил:
– Есть и еще одна причина… Поймите меня правильно, Шура. Я не боюсь смерти. И я умею убивать. Но там, на войне, я начал терять человеческий облик. Есть люди, которые могут пройти через кровь, грязь и боль, но остаться самими собой. Они как стекло – грязь не въедается в них, отряхнулись, и вот они снова чистые и звонкие, как прежде. А есть такие, как я, кто не может существовать вне того ужаса, через который им приходится пройти.
Кто помнит каждый крик, каждую рану, каждого погибшего на его глазах друга или врага… Недавно мне стало казаться, что я начинаю сходить с ума. Война съедала меня изнутри. Если некоторые люди похожи на стекло, то я скорее напоминаю подошву – грязь въедается в меня, и как ни старайся, полностью отчистить ее уже невозможно.
Он резко замолк, кажется, сожалея, что сказал слишком много. Шура тоже не решалась заговорить, потому что понимала – он на самом деле открыл перед ней душу. Рассказал то, о чем люди обычно и думать боятся, не то что произносить вслух. Здесь не отделаешься пустыми словами утешения, но где взять другие, мудрые и уместные, которые могут принести покой его мятущейся душе?
На сей раз молчание затянулось настолько, что с каждой минутой нарушить его становилось все сложнее. Чем дальше, тем сильнее Шуре казалось, что заговорив, она может разрушить ту ниточку искренности, которая протянулась между ними. Поэтому она вздохнула с облегчением, когда Сент снова сам прервал молчание и сам сменил тему. Когда они вышли к Медному всаднику, он неожиданно улыбнулся и спросил:
– Что бы сейчас сказал ваш отец, Шура? Наверное:
Какая сила в нем сокрыта!А в сем коне какой огонь!Куда ты скачешь, гордый конь,И где опустишь ты копыта?О мощный властелин судьбы!Не так ли ты над самой безднойНа высоте, уздой железнойРоссию поднял на дыбы?
Шура даже рассмеялась от неожиданности. Ей было необыкновенно приятно, что Сеит знает о той любви, которую питают к Пушкину члены ее семьи, и что сам он тоже не прочь почитать стихи по подходящему поводу.
– Думаю, вы правы, – весело согласилась она. – Хотя, я думаю, учитывая время года, он выбрал бы другой отрывок:
Люблю зимы твоей жестокойНедвижный воздух и мороз,Бег санок вдоль Невы широкой,Девичьи лица ярче роз…
– А может быть, тогда и другое стихотворение? – улыбнулся в ответ Сеит и начал читать отрывок из «Евгения Онегина»: «Вот север, тучи нагоняя…»
Шура парировала строками из той же поэмы: «Зима!.. Крестьянин, торжествуя…» Так они еще несколько минут соревновались в знании поэзии Пушкина, посвященной зимним темам, пока наконец Сеит со смехом не поднял руки:
– Сдаюсь! Говорил мне Мишель, что состязаться с Верженскими в знании Пушкина бесполезно, признаю его правоту и свою самоуверенность.
– Поверьте, – весело ответила Шура, – вы продержались дольше, чем кто бы то ни было.
Она остановилась около перил и посмотрела ему в лицо, прислушиваясь к теплому чувству, прежде возникавшему у нее только при общении с отцом и иногда еще с Валентиной или Мишей. Это так чудесно, когда разговариваешь с человеком, который тебя понимает. Все-таки Сеит необыкновенный. Кажется, она могла бы проговорить с ним не только вечер, но и всю жизнь.
Шура покраснела при этой мысли, поспешно отвернулась и сделала вид, что внимательно разглядывает вмерзшую в невский лед прямо напротив Сената деревянную баржу. Из нее торчала большая кирпичная труба, откуда валил густой дым и стелился вдоль набережной.
– Это «садок». – Сент несомненно заметил ее смущение и вновь переменил тему, за что Шура была ему очень благодарна. – Там продают рыбу. Видите, вон в тех кучах прямо на льду – мороженая рыба, в бочках – соленая. А в деревянной надстройке на барже должны быть чаны с живой рыбой. К «садкам» весь Петроград за покупками ходит, особенно в пост.
– Рыбу прямо в Неве ловят? – удивилась Шура.
– Нет, в основном в заливе, подледным ловом. И сразу грузят на сани и привозят сюда.
Шура улыбнулась. Неромантичный у них какой-то разговор – то о войне, то о рыбе. И даже стихи они читали не о любви, а о зиме. Но отчего-то ей это нравилось. Может быть, потому, что Сеит говорил с ней не как с барышней, а как… с человеком. Она наизусть знала все темы, на которые кавалеры беседуют с дамами, и была уверена, что он тем более их знает, причем куда лучше нее.
– Вы так загадочно улыбаетесь, – прервал затянувшуюся паузу Сеит. – Словно мадонна Рафаэля. Я никогда не могу догадаться, о чем вы думаете. Вы загадка, Шура, всегда загадка.
В его голосе и устремленном на нее взгляде мелькнуло что-то такое, отчего Шура смутилась и поспешила вновь отвернуться к реке.
– Я думаю всего лишь о том, как здесь все не похоже на Кисловодск или даже Москву. Ну как можно ездить на санях по льду? Неужели не страшно? Или вон, смотрите, человек на коньках толкает перед собой кресло с пассажиром. Я такого и представить себе не могла.
Сеит рассмеялся.
– Подождите, пока кончится война, и вы не такое увидите. В прежние годы от набережной Зимнего дворца до Зоологического сада ходил даже электрический трамвай. А бывало, с севера приходили самоеды, ставили чумы – это такие жилища из шкур – и катали желающих на оленях.
– Вы катались на оленях?! – восхитилась Шура.
– На оленьей упряжке. Но сказать по правде, это, конечно, любопытно, но на деле мало отличается от катания на тройке.
Шура рассмеялась.
– Наверное, только тем, что на тройке катаются по твердой земле, а не по льду?
Но Сеит к ее удивлению тут же возразил:
– О, нет! Видели бы вы, какие лихие тройки носятся по льду залива от Васильевского острова до Кронштадта! Зимой ни один уважающий себя офицер не поедет длинной скучной дорогой через Ораниенбаум.
– Но можно же провалиться под лед!
– Бывает, проваливаются.
– Это ужасно!
– Не ужаснее, чем получить австрийскую пулю. Поймите, Шура, для мужчины, тем более офицера, жизнь без риска кажется слишком пресной. А тем более в войну, когда привыкаешь к тому, что смерть постоянно заглядывает тебе через плечо… – Он замолчал, хмурясь и, видимо, сожалея о своей недавней откровенности, а потом быстро сказал: – Пойдемте лучше на каток. Надеюсь, вы не откажете мне в туре вальса на коньках? – Он улыбнулся, показывая, что шутит. – Ну или просто в нескольких кругах по льду.
Шура смущенно замялась. В Петрограде, кажется, все умели передвигаться по льду не хуже, чем по мостовой, и ей было немного стыдно признаться, что она никогда в жизни не стояла на коньках. Когда Сеит приглашал всех на каток, она согласилась, думая, что посидит на скамеечке, пока другие катаются. Но придумывать какие-то причины для отказа теперь уже было бы слишком глупо, поэтому в конце концов она все же честно ответила:
