Как только Цабинский удалился, она крикнула из-за двери:
— Няня, ко мне!
Няня только что вернулась с покупками, привела со двора детей и теперь кормила их завтраком, каждому сообщая интересные новости:
— Эдек! Тебе будут новые башмаки… папка обещал… Вацеку — костюмчик, а Яде — платьице… Пейте, дети!
Няня гладила их по головкам, то одному, то другому пододвигала булку, старательно вытирала их замусоленные рожицы. Она любила малышей и ходила за ними как за родными детьми.
— Няня! — позвала директорша.
Но та даже не отозвалась; сняв с младшего запачканные башмаки, она усердно чистила их щеткой.
— Эдек был на улице. Эдек не слушает няню… Няня приведет злого деда, и пусть он заберет озорника…
— Подумаешь, деда! Папка играет деда, я видел! — недоверчиво отозвался Вацек.
— Ну, так я позову еврейку, которая торгует селедкой, продам ей Эдека и Вацека, раз они такие непослушные.
— Ну, и глупая ты, няня! Евреек играет пани Вольская, а я ее совсем не боюсь.
— А я приведу настоящую еврейку, а не какую-нибудь комедиантку!
— Няня, вы все выдумываете! — назидательно сказала самая старшая, восьмилетняя Ядя, словно подчеркивая свое пренебрежение к няниным угрозам.
— Няня! — крикнула Цабинская, просунув голову в дверь.
— Слышу, слышу, да детей-то не оставишь.
— Где Антка?
— Отправилась белье гладить.
— Сходишь, няня, за моим платьем на Видок, к Совинской. Знаешь?
— Да как не знать! Такая тощая, злая, как пес…
— Ступай сейчас же, да возвращайся поскорее…
— Мамочка! Мы тоже пойдем с няней… — робко просили дети: они боялись матери.
— Няня, возьми их с собой.
— Известно, одних не оставлю!
Она принарядила детей, сама надела фуфайку из ловицкого сукна в красную и белую полоску, повязала голову платком и вышла вместе с детьми.
В театре няню звали бабой Ягой или мужичкой. Она была чем-то вроде живого ископаемого. Цабинская наняла ее во Вроцлавеке, когда у Цабинских родился первенец, так женщина и жила с тех пор у них в доме.
И эта простая женщина, которая была у всех на посылках, стала добрым духом семьи и выходила Цабинским всех детей. Было ей лет пятьдесят, она отличалась сварливым характером, истинно крестьянской добросовестностью и безмерно любила малышей; она была единственным человеком у Цабинских, на кого театр не влиял. Одна-одинешенька на всем белом свете, нянька по-собачьи привязалась к Цабинским. Она ни за что не хотела менять фуфайку на платье, разрисованный красными цветами сундук — на саквояж, сельские обычаи — на городские, не хотела менять и своего мнения о театре. Называла все распутством, комедиантством, но с огромным удовольствием смотрела представления. За кулисами над ней без конца подшучивали, иногда очень обидно, но она не сердилась.
— Безобразники! Накажет вас бог, накажет!
Была у нее своя страсть — дети, которых она любила больше всего на саете, да еще мечта о большой перине из добротного пера — о барской перине. Если у нее заводились деньги, оказывалось, что перо в перине неважное, и она слишком дорогая, а когда случалась дешевая, одолевали сомнения.
— А вдруг какой пархатый на ней окочурился! — говорила нянька.
И еще она страстно любила кур. Как ни бранили ее, к весне она всегда умудрялась раздобыть яйца и наседку; если не было места, она сажала наседку прямо на своей кровати и, как только вылуплялись цыплята, ухаживала за ними больше, чем за детьми. И ни за что на свете не позволяла их резать.
Когда цыплята подрастали, нянька отбирала трех курочек и петушка, чтобы растить их, а остальных сажала в корзинку и несла на базар. Это было для нее праздником. И случалось ли ей быть в то время в Плоцке, Люблине или Калише, она садилась рядом с деревенскими бабами и продавала цыплят.
Нужно было видеть тогда ее лицо — сияющее, гордое лицо хозяйки, или слышать, как она тоненьким голоском расхваливала товар и переговаривалась с соседками! Баба из деревни, да и только! Вся труппа тогда ходила смотреть на нее.
Ни насмешки, ни уговоры не смогли искоренить этой унаследованной от матери привычки. Никак не хотела она отвыкнуть от низких земных поклонов, целовала женщинам руки, не обращая внимания на то, что Цабинская запрещала это делать. Странно выглядела в мире грима и лжи крестьянка, простая искренняя и ясная, как летний день на селе.
Нянька вскоре вернулась с платьем и с детьми. Цабинская уже оделась и собралась уходить, как вдруг раздался звонок.
Няня пошла открывать. Вкатился низенький, тучный и необычайно подвижный человек.
Все называли его Меценат. Тщательно выбритое лицо, золотое пенсне на маленьком носике и улыбка, будто приклеенная к тонюсеньким губам.
— Разрешите войти? На минутку, я тут же удаляюсь! — предупредил он поспешно.
— О, вам, дорогой Меценат, всегда можно…
— Добрый день! Пожалуйте лапку… Как превосходно вы сегодня выглядите! Я сюда мимоходом…
— Садитесь же, прошу вас! Няня, подай стул!
Меценат сел, протер платком пенсне, пригладил жидкие, но еще не тронутые сединой черные волосы, закинул ногу на ногу, нервно поморгал глазами, достал портсигар и протянул хозяйке.
— Изумительные папиросы! Один мой приятель прислал из Каира.
— Благодарю!
Директорша взяла одну, осмотрела ее с пристрастием и закурила, слегка усмехнувшись.
— Честное слово, настоящие египетские, — заверил Меценат в ответ на ее усмешку.
— Действительно, превосходные!
— Что наша очаровательная директорша играет сегодня?
— Право, не знаю. Няня, я играю что-нибудь сегодня?
Цабинская постоянно делала вид, что не помнит о сцене и живет только детьми и домом.
— Вицек с книжкой не приходил, значит, не играете, — буркнула нянька, торопливо убирая следы недавней баталии.
— А я только что прочел в «Гонце» очень лестную заметку о вашей игре.
— Может быть, похвала и незаслуженная: я ведь знаю, эту роль надо играть по-другому.
— Вы играли чудесно, бесподобно!
— О, Меценат, комплименты ваши неискренни! — кокетливо отвечала Цабинская.
— Правду говорю, святую правду, честное слово!
— Хозяйка, а уж теперь, должно, около полудня, — сказала няня, напоминая тем самым гостю, что пора уходить.
— Вы, конечно, в театр?
— Да, взгляну на репетицию, потом ненадолго в город.
— Идемте вместе, хорошо? А по дороге поговорим о небольшом дельце…
Цабинская взглянула на гостя с тревогой. Меценат не заметил этого; положив ногу на ногу, он поправил пенсне и часто заморгал глазками.
«Должно быть, о деньгах», — подумала директорша, когда они уже спускались по лестнице.
А Меценат все суетился, улыбался и без умолку щебетал. Он действительно был меценатом труппы: всех называл по имени, всеми интересовался; не знали, кем он был, где жил и что делал, но карман всегда держал открытым.
В летнем театре он появлялся с первым представлением, исчезал с последним до следующей весны. Давал взаймы деньги, которых ему никогда не возвращали, иногда платил за ужин, угощал женщин конфетами, опекал молодых, начинающих и всегда, по-видимому, только платонически, был влюблен в кого-нибудь из актрис. Это был странный и вместе с тем очень добрый человек.
Цабинский сразу по приезде одолжил у Мецената сто рублей и при всех отдал ему в залог браслет жены, подчеркивая этим свое бедственное положение. Директорша боялась, что именно сейчас Меценат потребует свои деньги.
В зале стояла тишина — репетиция шла полным ходом, Майковская с Топольским как раз играли одну из главных любовных сцен. Меценат слушал, то и дело раскланивался то с одним, то с другим, улыбался и замечал время от времени:
— Роскошная вещь — любовь на сцене!
— И в жизни не так уж плоха…
— Настоящая любовь в жизни — редкость, я предпочитаю сцену, тут можно каждый день переживать заново, — поспешил возразить Меценат, и веки его снова начали подергиваться.
— Вы разочарованы?
— О нет, сохрани меня бог! Это так, лирическое отступление. Как поживаешь, Песь?
— Сыт, здоров и сер от скуки, — отвечал рослый актер с красивым, умным лицом, пожимая директорше руку.
— Египетские куришь?
— Если угостите, — ответил тот безразлично.
— Как поживает супруга, все так же ревнива?.. — не отступался Меценат, протягивая портсигар.
— Она ревнует всегда, так же как Меценат всегда пребывает в хорошем настроении; и то и другое — болезнь.
— Хорошее настроение ты считаешь болезнью? — удивился Меценат.
— Я считаю — нормальный человек должен всегда оставаться равнодушным, холодным, должен ни о чем не заботиться и сохранять внутреннее спокойствие.
— Давно это стало твоим коньком?
— Истина всегда познается с опозданием.
