— Пейте, ешьте, браты, Когда еще увидимся? — Грусть зазвучала в голосе.
Саня поглядела тревожно на мужа. Он перехватил ее взгляд, смутился. Лесков сказал:
— Русская земля велика, а у нашего брата судьба одна и путь один, а потому, верю, встретимся. Вот те крест.
— Крест не показывай, — загадочно заметил кузнец. — Крест к могиле ведет, пускай попы им размахивают. Наше дело — молотом по наковальне. Я бы с тобой подался, Демид-человек. Таких мечей гетману вашему черкасскому наковал бы, что только глянула бы на них шляхта — и врассыпную…
— Вот какие мы люди! — восторженно выкрикнул Лесков, — Нас, брат, никакая беда не скрутит…
— На нас Русь держится, — напомнил оружейник Сверчаков.
— На нас держится, а нами не гордится, — пошутил Лесков.
— Погоди, будет и так, — твердо ответил кузнец и поглядел на свои сжатые кулаки.
— Побаска есть такая… — тихо сказал Сверчаков.
Все с любопытством придвинулись ближе.
Оружейник низко опустил голову, задумался, потом, вскинув взгляд кверху, заговорил:
— Ехал царь в большой карете, а с ним рядом ближние бояре на сиденье, двое; напротив — голова стрелецкий; на козлах, рядом с кучером, — стольник-дворянин; на запятках — дьяки приказные. Дело к осени шло. Дорога дальняя, грязь выше колеи. Хоть и восьмерик лошадей запряжен, а все равно грузнут в грязи, колеса захлестывает. Едут степью, а грязищи конца не видать. Едут, беспокоятся, как бы не поломалась карета и все в грязь не попадали бы. Еще, не дай боже, утонуть могут.
Ближние бояре и плавать не умеют. Мыться привыкли в бане при палатах боярских. Поглядывают с опаской на дорогу. Тут под ними как треснет что-то, и наклонило карету набок. Бояре крестятся. Ухватили царя под локотки. Стольник-дворянин с козел кричит: это, мол, еще не беда, только колесо сломалось. А дьяки на запятках со страху чернильницы в грязь побросали, перья гусиные рассыпали. Трясутся. Стали лошади.
Думу думают ближние бояре. Ехать дальше или здесь стоять? А может, стольника или дьяков думных послать пешком на помощь кликать? Ведь где-нибудь поблизости село должно быть.
Пока думу думали, тут стольник-дворянин кричит: «Извольте видеть, ваше царское величество, вон при дороге словно бы кузня дымится! Позовем кузнеца, пускай повое колесо ставит да со своими подручными вытаскивает нас из грязищи».
Поправилась царю сообразительность стольника-дворянина. «Доброе дело, говорит, советуешь, зови скорей того кузнеца с подручными. А на Москву приедем — быть тебе уже не стольником-дворянином, а ближним боярином».
Бояре от тех слов опечалились, надулись, как индюки. Сопят. Думают: «Это еще неизвестно, будет ли стольник-дворянин ближним боярином. Пусть только карету кузнец с подручными вытянет, пошлем стольника-дворянина в вотчину его на отдых». А стольник меж тем кузнеца с подручными кличет.
Кликать долго не пришлось. Кузнец скоро услыхал. Кинул молот на землю, вышел на порог в фартуке кожаном. Спрашивает: «А кто это меня кличет, кому понадобился?» Стольник-дворянин ему в ответ:
«Ты такой-сякой, смерд поганый, или в глазах у тебя мякина? Не видишь разве — царская карета? У нас, говорит, беда стряслась, колесо треснуло, так смени его и со своими подручными вытащи нас из грязи».
Кузнец подошел ближе. И верно, видит — карета царская, и в окно на него сам царь смотрит. Поклонился кузнец царю в ноги.
А царь говорит:
«Ты, кузнец, смерд мой верный, сделай так, как стольник-дворянин мой приказал, и не мешкай. Получишь награду, какую сам пожелаешь».
«А мне награды никакой и не нужно, — отвечает кузнец храбро, — Для меня наибольшая награда, что вижу твое царское величество моими погаными холопскими глазами».
Весьма такой ответ царю понравился;
«Видите, — говорит царь ближним боярам, — вы говорили мне, что чернь в нашем царстве дерзка и своевольна, а она вон как почтительна и мне преданна».
Кузнец меж тем залез в грязь, обошел со всех сторон карету, под низ заглянул, подобрал чернильницы и перья, приказным дьякам отдал. «Понадобятся вам, думные люди», — говорит. Дьяки взяли и спасибо не сказали. Стал кузнец и задумался.
«Ты чего мешкаешь? — закричал стольник-дворянин. — Батогов, видно, захотелось?»
«Видно, давно не стегали!» — крикнули в один голос бояре.
Кузнец будто и не слыхал крика, поклонился еще раз до земли, так что вихрами своими грязи коснулся, и говорит:
«Колесо, твоя царская милость, я новое поставлю, шины у меня добрые, лучше, чем из аглицкого железа. Карету из грязи вытащим, но поедете дальше, и снова беда стрясется, поломается рессора».
«Как смеешь такое плести?! — озверели бояре. — Эй, дьяки думные, стольник-дворянин, живо вылезайте из кареты и отстегайте смерда!»
А царь рукой махнул — мол, замолчите — и говорит:
«А почему так, смерд мои верный, сказываешь?»
«А потому, — отвечает кузнец, — что много возле тебя, в карете царской, людей. Ты прогони ближних бояр, стрелецкого голову, стольнику-дворянину прикажи слезть с козел, пускай прочь убираются дьяки думные, и будешь ты в своей карете царской ездить много лет, на радость нам и себе на счастье. Ты посади, — говорит кузнец, — меня с подручными моими в свою карету. Если стрясется где какая беда в дороге, мигом поможем, оглянуться не успеешь, государь. А от этих пузатых ни добра, ни корысти».
Сверчаков замолчал, устало вздохнул, пытливо поглядел на оружейников.
— Добрый совет! — весело выкрикнул Лесков. — Молодца кузнец! Хватский мужик!
— А по мне, — покачал головой Степан Чуйков, — совет худой.
— Побаска эта, как сундук с двойным днищем, — пояснил Сверчаков. — Тут понимать нужно все. Карета — это, значит, царство наше. Выходит, бояре, дьяки, стольники — люди лишние, от них царству и царю одно беспокойство, а от людей работных — польза. Вон как!
Сверчаков, разглаживая бороду, испытующе поглядел на кузнеца. Тот неодобрительно повел головой. Блеснул глазами, засмеялся.
— Я бы не так сделал…
— А как? — с любопытством спросил Демид.
Кузнец перегнулся через стол, медная сережка закачалась под ухом, заговорил хрипло:
— Я бы, браты, и царя бы из той кареты выпихнул, пусть бы кузнец один с подручными сел в нее, а может, из нее и телегу подходящую сделал бы… Вот было бы царство! Вот хороший конец для твоей побаски, батя.
— Эх, правду говорит Чуйков, — с сердцем выкрикнул Демид, — да еще какую правду!
— Такого конца у побаски быть не может, — грустно отозвался Сверчаков. — Мысли у тебя больно горячи, кузнец. Остудить не мешало бы. С такими мыслями недолго и на дыбу прыгнуть.
— А что же в побаске твоей царь кузнецу сказал? — спросил жестким голосом Чуйков.
— Басня эта не для кузнеца, для царя басня.
— А ты попробуй расскажи се царю, — рассердился кузнец.
— Когда-нибудь расскажем, послушает нас царь, — уверенно стоял на своем Сверчаков.
— Вот как расскажешь, тогда мы с тобой и встретимся у дыбы в Тайном приказе: я — за думки горячие, а ты — за дерзость холопскую. Прожил ты больше моего, а дитею остался, батя.
— Свет не переиначишь, — поучительно произнес Сверчаков. — Всюду цари и короли, от них судьба наша зависит, а боярство и дворяне царям глаза отводят, оговаривают нас…
Лесков и Демид молчали. У Демида даже руки тряслись, так хотелось вмешаться в разговор. Ведь и про короля Речи Посполитой так говорили многие: король, мол, добрый, а паны-ляхи злые… Одна болтовня, лишь бы черни головы туманить… Слова кузнеца Чуйкова были ему как огоньки среди темной ночи в степном бездорожье.
Александра, чуть приоткрыв полные губы, откинулась спиной к стене, слушала спокойную, убедительную речь Никодима Сверчакова.
— Если царь царство наше от чужих нападений оборонять собирается, мы его руки держаться будем неотступно. Быть войне, и не за горами она. Демид куда собирается? Ведь знаешь, Чуйков?
— Гостям заморским одним ударом ноги перешибу, чтобы детям, и внукам, и правнукам заказали на пашу землю русскую с грабежом да лихоимством ходить! — горячо проговорил кузнец. — В этом я царю надежа. Ты меня на таком не лови. Знаешь, о чем болею. А вот нет у тебя смелости правде в глаза заглянуть, побасками и тешишься.
Демид сказал:
— Люди русские во всех державах рассеяны. Вы на мою украинскую землю поглядите. Король польский, хан татарский, султан турецкий, господарь молдавский, и еще сколько их — под каждым люди нашей веры в муках изнывают. А сколько в неволе, в Крыму да по заморским краям, людей наших! К галерам прикованы на всю жизнь. Сказывал мне как-то старый запорожец: в каком-то царстве пленников наших заставляют глубже рыб нырять в море, вылавливать жемчуг для господ. А за тот жемчуг купцам золотом платят… Надежда у нас на Москву великая. Толковала чернь в Переяславе и в иных городах, где было по дороге: теперь, когда Москва с востока, а мы с юга на Речь Посполитую ударим, конец придет мукам нашим.
