спрятанное под простынями, ее щеки, украшенные узором полос от подушки, ее маленький нос, который раздувался при каждом вздохе, ее приоткрытые губы, поцеловать ее всю. Но я этого не сделал.
– Реби! – произнес я громким голосом, склоняясь над ее ухом и легонько толкая в плечо. – Пора вставать, давай поднимайся!
– Нет, дай мне еще пять минут, – пролепетала она, пряча голову под простыней, будто Карлито вдруг переселился в ее тело.
– Ну же, Реби! – снова сказал я, на этот раз сильнее толкая ее в плечо.
– Ладно, ладно, уже встаю! – раздраженно ответила она, делая вид, что поднимается с кровати. Но, как только я отвернулся, она снова накрылась простыней.
Тогда я схватил простыню и одним рывком стянул ее с кровати, на которой осталась лежать моя любовь, сонная, беспомощная, свернувшаяся калачиком.
– Сказала же, что встаю!
И она ударила кулаком по матрасу, чтобы дать выход гневу. Гневу, который наряду с утренней ворчливостью оставался ровно до тех пор, пока она не посмотрела мне в лицо.
И в этом коротком обмене взглядами мы оба увидели то, что никогда не хотели бы видеть. Она видела, что я плакал, но промолчала. Я видел, что наша жизнь разваливается на куски, но промолчал. Мы были всего в нескольких сантиметрах друг от друга, но так и не смогли поцеловаться.
– Потеряли уже пять минут, – проворчал я.
Сейчас, когда ночь бросила меня в эту бездну одиночества, когда я не хочу, но не могу не вспоминать, я понимаю, что это не было потерянным временем. Это была возможность спасти нашу жизнь, наши чувства. Я знаю, что, если бы мы не были такими, какими стали, и не молчали о том, о чем пытались умолчать, этот взгляд мог бы подарить нам надежду. И все же теперь я бегу, бегу от всего этого.
Проведя чуть больше пятнадцати минут в ванной, Реби обычно шла на кухню, чтобы приготовить кофе. Затем на столе появлялась пачка печенья и коробка хлопьев. Пока завтракали, мы по очереди то и дело заходили в комнату Карлито, чтобы собрать его.
В тот день я был одет – и это нелегко забыть из-за того, что произошло дальше – в черные брюки, белую рубашку, никому не нужный галстук и подходящий подо все это пиджак. Я на руках вынес Карлито в коридор и надел на него его крохотное пальто.
Мчась теперь в этом поезде, идущем без единой остановки, потому что я сам так захотел, потому что испугался, что не выдержу, сойду на первой же станции и вернусь обратно, я думаю, что это вообще за общество, которое позволяет отцу видеть своего ребенка двадцать пять минут утром и столько же вечером. Что это за общество, которое заставляет двухлетнего ребенка вставать в семь утра, чтобы ежедневно переезжать в другой дом.
Все еще держа Карлито, завернутого в несколько слоев одежды, попрощался с Реби одним из тех сухих поцелуев, которыми мы обменивались уже по привычке, не задумываясь, как будто просто пожимали друг другу руку. Первый.
Вышел на лестничную площадку и спустился вниз.
Холод нещадно бил меня по лицу. Не думая ни о чем, не думая о своей жизни, я метр за метром бежал вперед. В спешке я не мог вспомнить, где припарковал машину накануне. Застыв на месте, все еще держа сонного Карлито на руках, я мысленно пытался восстановить картину вчерашнего вечера. Я всегда оставлял машину в одном и том же районе, на одних и тех же улицах, ночью, в одиночку. Вес сына стал ощутимым, а я начал нервничать. Я решил пойти наугад. От четных домов к нечетным, от угла до угла, цепляясь взглядом за каждую припаркованную машину.
Прошло уже минут пять, и правая рука начала слабеть. Мое отчаяние нарастало, мои движения становились все резче и резче, и Карлито, почувствовав это, стал плакать. Там, посреди улицы, я был готов сесть возле первого попавшегося подъезда с ребенком на руках, чтобы умолять. Умолять о переменах.
Безмятежность, царившая вокруг, заставила меня снова задуматься. Я собрался с мыслями, и тут одна маленькая деталь всплыла в моей памяти. Накануне, когда я парковал машину, я оставил ее настолько близко к пешеходному переходу, что подумал – меня могут оштрафовать. Я сосредоточил все свое внимание на пешеходном переходе, на углу, на улице… и вспомнил, что машина стояла в квартале от дома.
Я открыл заднюю дверь и усадил Карлито в кресло. В душе зародился соблазн не делать всего этого, а просто оставить его там, на заднем сиденье, на его счастье, мне жутко хотелось… Я завел двигатель и направился в сторону дома моих родителей.
Пробки на улицах были невыносимые. Я припарковался вторым рядом. Мне потребовалось время, чтобы расстегнуть ремни на чертовом детском кресле. Почему спешка всегда вставляет палки в колеса?
Держа Карлито на руках, я позвонил в дверь.
– Кто там? – спросила меня мама, привыкшая, что внука ей заносят прямо домой.
– Спускайся сегодня ты, я жутко опаздываю! – крикнул я.
Я крикнул женщине, которая каждая утро ни свет ни заря поднималась, чтобы мы могли заниматься нашими собственными жизнями. Я крикнул женщине, воспитывавшей нашего ребенка в большей степени, чем мы сами, которая только и делала, что заботилась о том, о ком мы сами позаботиться не могли, которая никогда ни на что не жаловалась и никогда не упрекала. Я крикнул на нее, зная, что, хотя она никогда не скажет об этом, ей будет больно.
Весь на нервах, я с нетерпением ждал, когда откроется дверь.
– Почему сегодня так поздно?
– Не сейчас, только не сейчас! – продолжал кричать я. – Я на работу сегодня вообще не попаду! – никак не унимался я, передавая ей в руки Карлито.
– Но…
– Не сейчас, мам, не сейчас! – я поцеловал ее в щеку, и этот поцелуй был для нее всем, а для меня – лишь лишней секундой потерянного времени. – Потом поговорим.
Садясь в машину, я крикнул дежурное «Пока!».
Отъезжая, я смотрел в зеркало заднего вида. Она взяла руку Карлито своей и начала махать ею на прощание. По спине пробежали мурашки. Я больше не мог удерживать взгляд на этих двух крохотных фигурах, которые, несмотря на утренний холод, так нежно прощались со мной.
8:20. Парковка компании находилась примерно в десяти минутах от офиса, в отдельном здании. Я уже проскочил два светофора, которые вот-вот должны были переключиться на красный. Едва не переехал пару дамочек, переходящих улицу по пешеходному переходу, несколько
