Из-за второй, неплотно прикрытой двери уже слышен был голос ее отца, благодушно приглашавший его заходить, радушный, гостеприимный, голос владельца глубоких мягких кресел, приветливо потрескивающего камина, невыразимо нелепый в этой пустой комнате со столом, покрытым вместо скатерти желтой газетой с круглыми следами закопченного чайника.
- У нас тут деловой разговор! - громко сказал Орехов. - Нам поговорить надо.
Не отрывая от него недоверчивых, стерегущих глаз, она протянула назад руку, на ощупь нашла, сорвала со стенки свое на рыбьем меху пальтишко, накинула шарф и почти вытолкнула его на улицу. Сейчас же плотно прикрыла дверь и прислонилась к ней спиной.
- Как вы посмели явиться? Кто вам дал право?.. Что надо? Зачем вы здесь?.. - прижимаясь спиной к двери, точно решив умереть - не впустить его в дом, что было и смешно немножко, ломиться ведь он не собирался, она ожесточенно и торопливо говорила еще что-то, но он перебил:
- Пойдем немножко поговорим, как люди, разумно, спокойно.
- Какие у нас могут быть разговоры? Что за разговоры? - нетерпеливо поморщилась она, но все-таки пошла с ним рядом. - Только поскорее, пожалуйста.
- Это недолго... - сказал Орехов.
- Поскорее... Мне это тяжко...
- Да быстро и надо. Вопрос только один, другого не будет. Есть у тебя кто-нибудь? Сейчас, понимаешь, или ты одна?
- Зачем это? Ну конечно, одна...
- Я так и предполагал. В таком случае лучше всего будет сделать, как я предлагаю. Дело простое, и давай без глубоких переживаний, а спокойно рассудим. Меня через три дня тут не будет. Жизнь у всех сама знаешь какая. Останешься одна, а городишко маленький, тут курица петухом запоет, и то весь город обсуждает этот вопрос.
- Все сказали? Тогда я пойду. Вообще я вас и слушать не обязана. Что это вы вообразили...
- Я вообразил, что сходим мы в загс. Распишемся, невелико это дело, а в такое время бумажка с печатью - полезная вещь. Сейчас без бумажки пропадешь. Во-первых, пальцем никто показывать не будет. Во-вторых, какая-нибудь льгота небольшая... вообще пригодится, а мне-то ведь это ничего не стоит, я как раз случайно неженатый... Мне без очереди оформят живо - ведь на фронт!.. Я зашел к военкому Родионову, узнал. Тьфу ты, даже вспотел, это с тобой трудно так разговаривать. Ну?
- Мерзко. Противно все это. Обман!
- Формальность. Где обман? Кто кого обманывает? Я тебя не обманываю, ты меня тоже, да пойми ты, жизнь такими корявыми лапами мнет людей, так их комкает, тут не до тонких переживаний, а насчет всего такого, что и как было, я и слушать не хочу. Так неужели один человек другому такое маленькое удобство доставить не может? Да я для себя это делаю. Все-таки мы люди ведь, а? У меня, думаешь, очень приятно на душе? Так взять и уехать?.. Вот... Так ради меня хоть не спорь ты, пожалуйста.
- Ты добрый, наверное, - нехотя выговорила она, - но я не желаю. Я выслушала. Теперь - все! Прощай... Но спасибо тебе.
Тогда он сказал:
- Ну, пошли! - и повернул в обратную сторону, назад к дому.
- Куда?.. Что это?
- К твоему отцу. Надо же ему сказать.
Он быстро шел, и она почти бежала рядом с ним и дергала за рукав, стараясь остановить:
- С ума сошел? Слышишь?.. Отца не смей трогать... Это подло, это подло даже, я запрещаю!.. Я умоляю, не надо!
Он почти тащил ее за собой, и, так ни о чем и не договорившись, они ввалились в комнату, и отец, приветливо щурясь, отложил в сторону очки и газету, улыбаясь, поднялся им навстречу, и Орехов громко объявил:
- Мы пришли сообщить вам... Это немножко неожиданно... Мы решили с Виолой пожениться! - он услышал, как Виола у него за спиной коротко, возмущенно охнула, задержав готовый вырваться возглас.
- Да... Это правда неожиданно... Я никак не предполагал. Виола, как же так? - растерянно бормотал отец.
- Что поделаешь: война! Мне на фронт!
Виола нелепо стояла у него за спиной - он крепко взял ее за руки и подвинул вперед, поставив рядом с собой. Искоса с опаской глянул ей в лицо, ему казалось, что она еле удерживается, чтобы его не ударить, тихонько сжал ей локоть, успел уловить ее вопросительно-удивленный, неверящий взгляд, поскорей распрощался и вышел, пока чего-нибудь не случилось.
Она вышла сейчас же следом за ним и, удержав его за рукав, долго молчала, не отпуская, трудно дыша, как будто бегом взбежала на гору.
- Я не желаю, чтоб получилось, будто я с негодованием отказываюсь, а сама... Положение, правда, ужасное. Мне отвратительно, но приходится согласиться... если вы не передумаете до завтра.
- Не передумаю.
Она медленно возвратилась в комнату и, бросив на стул пальто, села на постель.
Отец, возбужденно шлепая туфлями, ходил из угла в угол и все порывался начать разговор о том, что он не думает ставить в пример самого себя! Но все-таки он с гордостью может теперь вспомнить!.. И смело смотреть в глаза!.. Что он прожил большую жизнь... И еще многое другое, что она знала так хорошо и могла бы все ему рассказать сама.
Бесконечно тянулось время, пока он не погасил наконец с оскорбленным видом лампочку и со страдальческим вздохом не улегся в постель. Очень скоро начал похрапывать.
Тогда Виола сорвала с себя кофточку, юбку с такой быстротой, точно раздевалась, чтоб броситься спасать утопающего, и, нырнув под одеяло, укрылась с головой, вся сжавшись, повернулась лицом к стене и наконец дала себе волю. Вспоминать все, как оно было и как оно могло бы быть. Главное, как могло бы быть. И дала наконец себе волю придушенно зареветь, завыть, мотая в отчаянии головой, глубоко уткнувшись лицом в подушку.
В нетопленной комнатушке загса дымила печка. У заведующей был насморк в самом разгаре, и она, борясь с неудержимым желанием расчихаться, одной рукой вписывала в книгу фамилии, имена и отчества, а другой, придерживая локтем книгу, крепко зажимала скомканным платком нос.
Орехов расписался и показал Вале, где нужно расписываться. Она приняла из его руки ледяными пальцами ручку и сейчас же потеряла строчку. Заведующая два раза быстро коротко вздохнула с открытым ртом и зажмурилась, изо всех сил стараясь удержаться.
Орехов увидел, что Валя, как слепая, не видит строчек, и взял ее за руку, чтобы помочь, но вместо того, чтобы расписываться, она обернулась, посмотрела ему в лицо, но тут же быстро отвернулась, сама нашла нужную строчку и негнущимися пальцами медленно вывела свою фамилию.
Заведующая с плотно зажатым носом строго выпрямилась, встала из-за стола и поздравила их от всей души, протянула было руку, но тут же спрятала ее за спину, извинившись за насморк, и пожелала им светлой, счастливой и дружной совместной жизни.
- Не беда, - успокоил ее Орехов насчет насморка. - А это все остальное у нас и так будет!
После этого они вышли на улицу, и Валя спросила, приходить ли ей на станцию его провожать.
- Не обязательно, - сказал Орехов. - Это уж по желанию... Хотя нет, как же так? Там людей будет полно, что за жена, не пришла мужа на фронт проводить! Надо прийти.
- Хорошо, - сказала Валя покорно, - я приду.
- Ну, а мне теперь нужно тут в военкомат к Родионову.
- Да, да, конечно, - поспешно согласилась Валя, и они разошлись в разные стороны.
На другой день Валя гораздо раньше назначенного времени, спотыкаясь о мешки, обходя спящих людей, пробралась и стала в уголке зала ожидания у закрытого газетного киоска. Хлопали обмерзшие входные двери, каждый раз обдавая ноги морозным сквозным ветром, кругом люди спали вповалку, укачивали закутанных ребят, пили кипяток из жестяных кружек, но большинство просто ждали, - видно, уже очень давно сидели, безразлично провожая взглядом сновавших мимо солдат и баб, или, не глядя никуда, просто ежились, мерзли, моргали, занятые самым бессмысленным делом на свете - ожиданием, и казалось, они не поезда вовсе ожидают, а просто чего-то, что наконец само должно с ними случиться.
Прибежала, отпросившись с работы, Сима пострадать за компанию с Валей. Вскоре с маленьким чемоданчиком пришел и сам Орехов в сопровождении военкома Родионова.
Сима, к счастью, что-то болтала, так что можно было не разговаривать. Валин отец тоже явился на вокзал; как человек, умеющий стать выше личных счетов, но все же оскорбленный, он пришел ровно за три минуты до отхода поезда, но поезд уже опаздывал на четыре с половиной часа, совершенно неизвестно было, на сколько еще опоздает, и от усталости ожидания его лицо скоро потеряло заготовленное выражение сосредоточенной замкнутости и холодной учтивости. Он попросился присесть на чей-то фанерный чемоданчик и, заметив кого-нибудь из знакомых, подавив вздох, как бы с некоторой скромной гордостью объяснял: "Да, вот... провожаем!.. На фронт!.."
Поезда все не было. Он не прошел даже ближайшую узловую в ста десяти километрах от станции, когда среди ожидающих пронеслась волна оживления, спящие попросыпались, многие вскочили с места, кое-кто, уже волнуясь, стал поднимать и взваливать на плечи перевязанные на две поклажи чудовищные кули чуть не в человеческий рост, но тут же все улеглось и снова мало-помалу пришло в состояние неподвижного ожидания: подходил воинский эшелон.
