Когда родился Йонатан, Реувену было сорок семь, а Хае — сорок один. Он хотел назвать сына Давидом, в честь отца, умершего за несколько месяцев до этого в доме престарелых, но Хая воспротивилась.

— Давид, — заявила она, — имя галутное[36].

Он разозлился, но сдержался и спокойно возразил:

— Почему это оно, интересно, галутное? Давид, между прочим, был царем, полководцем, любимцем женщин. У него были рыжие волосы, красивые глаза, он сочинял псалмы. Почему же это, спрашивается, его имя — галутное?

— Ну ладно, — согласилась Хая, — пусть не галутное. Но, скажем так, устаревшее. В Танахе, к твоему сведению, есть и другие, не менее красивые имена. Причем, в отличие от Давида, они звучат гораздо более современно. Вот, например, Йонатан.

Реувен вспомнил, что именно так звали знаменитого героя операции «Энтеббе»[37], и согласился на Йонатана. В последнее время Йонатан совсем перестал называть Реувена папой и вместо этого именовал его «франсауи»[38]. У них в доме есть подвал, где стоит старенький телевизор. Телевизор этот вообще-то цветной, но временами цвет полностью пропадает, и он становится черно-белым. Однако даже когда цвет все-таки возвращается, то краски на экране такие неестественно яркие, словно ведущие и участники всех передач без исключения болеют какой-то кожной болезнью. Даже Бени с его золотыми руками не сумел этот телевизор починить. Реувен часто спускается в подвал, чтобы посмотреть свои любимые французские каналы. И вот однажды он сидел там и смотрел какую-то очередную французскую передачу, но тут появился Йонатан и стал его передразнивать: «Надо поддерживать французский в форме. Comment çа va? Ça va bien?»[39] Вот точно так же он передразнивает все время и соседа Реувена, Шломо Кнафо. Каждую субботу по утрам Реувен ходит к Шломо, чтобы поболтать по-французски, но вместо этого они обычно играют в шахматы и молчат. И только когда один из них делает какой-нибудь неожиданный ход, другой смеется и говорит: «Месье?» В юности Реувен и еще несколько подростков играли с одним русским шахматистом, занявшим некогда второе место на чемпионате мира, и свели игру вничью, а в последние годы он вступил в шахматный клуб и завоевал на соревнованиях довольно много кубков. Но, играя со Шломо, который в принципе тоже играет неплохо, он специально поддается и проигрывает, только для того, чтобы тот не расхотел с ним играть и он мог продолжать эти субботние визиты. Обычно, сыграв две-три партии, они пьют чай с мятой, который подает им жена Шломо Ивон, едят приготовленный ею «тубкель»[40] и предаются воспоминаниям о Касабланке. Вспоминают пляж «Ампа», куда обычно ездили на уик-энды, тамошние кафешки, а особенно — кинотеатры, где показывали лучшие французские фильмы того времени — «Красавчик Серж» Шаброля, «400 ударов» Трюффо, «На последнем дыхании» Годара с Бельмондо и Джин Сиберг в главных ролях. Глядя на светлые волосы юной, прекрасной Сиберг, Реувен всегда вспоминал Эммануэллу. Когда Шломо с родителями и младшими братьями сел на пароход, направлявшийся в Гибралтар (где он, кстати, с Ивон и познакомился), ему было семнадцать, и иногда он поддразнивает Реувена, зачем, дескать, тот их сюда привез. Нам, говорит, и там было неплохо. На что Реувен обычно отвечает: «Это не я, это Бен-Гурион. Я был всего лишь его эмиссаром, le messager». Однажды Ивон сказала Реувену: «Знаешь, если бы ты тогда нас на пароходе не свел, я бы сейчас, наверное, жила в Париже и была замужем за своим троюродным братом. Меня за него как раз тогда сватали. Он был пластическим хирургом, имел дом в Шестнадцатом округе Парижа, „мерседес“, слуг… Богач, одним словом». В ответ Реувен удивленно вскинул брови, поднял указательный палец вверх и сказал: «Это был перст Божий!» Все трое рассмеялись. Реувен знает, что они его любят. Когда они празднуют у себя во дворе Мимуну[41] (на которую, кстати, приглашают и многих из тех, кто прибыл в Израиль во время операции «Братья», вместе с их детьми и внуками), он, Реувен, у них всегда почетный гость. Так же, впрочем, как и в сефардской синагоге, стоящей неподалеку от его дома. Именно в эту, а не ашкеназскую синагогу он обычно ходит молиться в Йом-Кипур. Более того, иногда, когда во время вечерней молитвы в сефардской синагоге нет миньяна[42], служка приходит к нему домой и просит их выручить. Реувен охотно достает из бардачка своей «субару» кипу и идет молиться вместе с сефардами…

Когда поезд проехал Натанию, солдат закашлялся, проснулся, вынул из рюкзака бутылку воды и стал жадно пить. Глядя, как его острый кадык движется вверх и вниз, Реувен стал думать о своих сыновьях. В начале интифады Бени служил в «Гивъати»[43]. Их бригада воевала в Шхеме, Рамалле и Хевроне. Когда по субботам он приезжал на побывку, то спал целых два дня подряд. Когда же он наконец просыпался, чтобы поесть, Хая начинала его расспрашивать:

— Ну, как там у вас на территориях?[44] Что вы там делаете?

— Что делаем? — мычал он в ответ. — Дерьмо выгребаем, вот что мы там делаем.

И снова шел спать. Хая качала головой и говорила:

— Вот видишь, из него клещами слова не вытащишь. Похож на тебя, как две капли воды.

«Да, — думал Реувен, — этот молчун Бени действительно на меня похож, причем даже больше, чем Офер, да и понимаем мы с ним друг друга с полуслова». Офер пошел в армию пятью годами раньше Бени, в самом начале Ливанской войны[45]. Эммануэлла поехала с ним на призывной пункт в Тель-Авиве, и вечером Реувен позвонил ей, чтобы узнать, как все прошло. Он ужасно боялся, что трубку возьмет этот тип, но, к счастью, к телефону подошла она сама. «Все прошло нормально, — сказала Эммануэлла сухо. — По ночам мне теперь больше спать не придется». И хотя до этого Реувен особо за сына не волновался, после этих ее слов ему вдруг стало за него страшно. Офер служил в десантных войсках, однако, пройдя курс молодого бойца, который перенес очень тяжело, подал прошение о зачислении в съемочную группу при пресс-службе армии, и оно было удовлетворено. Там он проходит военные сборы и по сей день. Что же касается Йонатана, то ему до призыва было еще четыре года, но Реувен надеялся, что к тому времени правительство сменится и в Израиле произойдут какие-то перемены. Ведь после убийства Рабина в стране все, по сути, пошло кувырком. В тот вечер он смотрел пятый канал французского телевидения и лишь случайно переключился на второй израильский — хотел послушать новости, узнать, как прошел митинг на площади[46], — и вдруг увидел Эйтана Габера и людей, плакавших возле больницы. Они обнимались, старались как-то поддержать друг друга, но Реувен в первый момент совершенно ничего не почувствовал. Так бывает, когда ударишься, — поначалу боли не чувствуешь, но потом место ушиба начинает опухать и багроветь. Только два раза в жизни до этого он испытал нечто подобное — этот внезапный паралич и ощущение, что под ногами разверзается пропасть, — когда Эммануэлла сказала, что уходит от него к другому человеку, и когда Юдит позвонила и сообщила, что у Эмиля остановилось сердце. Какое-то время Реувен еще продолжал сидеть, тупо уставившись в экран телевизора, а затем встал и пошел в спальню. Хая спала, лежа на боку, и громко сопела. Щека у нее прижалась к носу, рот был широко раскрыт, а короткие крашеные рыжие волосы свалялись, и сквозь них просвечивал голый череп. В руке она сжимала роман «Мосты округа Мэдисон». Реувен осторожно забрал у нее книгу, загнул уголок страницы, на которой она остановилась, положил книгу на тумбочку, погасил настольную лампу и вышел. «Пусть спит, — подумал он, — пусть спит». Затем он снова спустился в подвал и всю ночь, судорожно сжимая в руке пульт управления, переключался, словно в бреду, с одного канала на другой. Смотрел то немецкие каналы, то французские, то Си-эн-эн, то Скай-ньюс. Как будто надеялся, что, переключая каналы, сможет повернуть время вспять или, по крайней мере, узнать какие-то новые подробности, которые наконец-то все объяснят. Потому что случившееся пониманию не поддавалось. Да и позднее, в течение еще нескольких недель, а может, даже и месяцев, его не покидало какое-то тоскливое, щемящее чувство и у него все время было такое ощущение, что под ногами разверзается пропасть. «Господи, — постоянно думал он, — да как же это могло с нами случиться? Это ведь настоящее землетрясение…» Каждый раз, когда по телевизору показывали фотографии Рабина времен Шестидневной войны, церемонии подписания соглашений в Осло[47] или того злополучного митинга на площади, его охватывала тоска и он начинал вспоминать свои немногочисленные встречи с покойным. Особенно хорошо он помнил их встречу в Центральном комитете партии[48] через две-три недели после Войны Судного дня. Это было перед самыми выборами, о которых Реувен не мог вспоминать без горечи. В течение нескольких лет до этого он был активным членом партии, вел агитацию в домашних кружках, встречался с членами ЦК и принял участие в двух избирательных кампаниях. Во время этих кампаний он дни напролет мотался по переселенческим лагерям и кварталам бедняков, объясняя репатриантам, как нужно голосовать и какой бюллетень в какой конверт класть, и почти забыл, как выглядят жена и сын. Оферу тогда было всего десять лет. Когда же, как правило за полночь, он все-таки возвращался домой, то обычно заставал Эммануэллу на кухне. Она сидела за столом и спала, положив голову на руки. Ее волосы покрывали стол, как скатерть, а возле нее стояла пепельница, полная окурков. «Я для тебя такая же мебель, как шкаф, диван и холодильник, — заявила она ему однажды, глядя на него глазами, полными слез. — Мы с тобой никогда никуда не ходим, ни с кем не общаемся, даже в кино не бываем». И хотя ему было страшно ее жаль, он ничего не мог с собой поделать. Он попросту не умел жить иначе. Когда в конце концов Реувен попал на сорок девятое место в списке кандидатов от партии в депутаты кнессета, он пообещал жене, что если пройдет в кнессет, то уволится из Гистадрута и они переедут жить из Хайфы в Тель-Авив. Он знал, что Эммануэлла скучала по Тель-Авиву и часто ездила туда повидаться с родителями и подругами. На том съезде ЦК Рабин пожал Реувену руку и своим неповторимым голосом, растягивая слова, сказал: «Мы обязательно должны победить, Шафир». Однако незадолго до выборов несколько товарищей по партии уговорили Реувена уступить место в списке заместителю мэра Акко. Тот был старше, состоял в партии дольше и был к тому же восточного происхождения. По словам товарищей, в списке не хватало людей с восточными фамилиями, да и вообще, говорили они, у сорок девятого места все равно никаких шансов пройти в кнессет нет. Реувен согласился, и его передвинули на шестьдесят пятое место. В тот вечер, вернувшись домой, он снова застал Эммануэллу на кухне. Она сидела за столом и курила.

1 ... 13 14 15 16 17 18 19 20 21 ... 35

На этой странице вы можете бесплатно читать книгу А облака плывут, плывут... Сухопутные маяки - Иегудит Кацир бесплатно.

Похожие на А облака плывут, плывут... Сухопутные маяки - Иегудит Кацир книги

Французское завещание - Андрей Макин - Современная проза
Вещи (сборник) - Владислав Дорофеев - Современная проза
Красный сад - Элис Хоффман - Современная проза
Пражское кладбище - Умберто Эко - Современная проза
«Подвиг» 1968 № 01 - журнал - Современная проза
Царица амазонок - Энн Фортье - Современная проза
Поцеловать осиное гнездо - Джонатан Кэрролл - Современная проза
Почему ты меня не хочешь? - Индия Найт - Современная проза
Ленинградское шоссе - Иван Катаев - Современная проза
Божественная лодка - Каори Экуни - Современная проза

Оставить комментарий