ждем, что ты нам сообщишь. Что именно говорили твои друзья про Альму?
– Да брось, не нужно париться! – ответил Омер с небрежностью, за которой чувствовалось напряжение. – Девчонка попала в большой город, и, похоже, она озабоченная.
– Озабоченная?! – Микки будто выплюнул это слово. – Что за язык?!
Омер подошел к ним вплотную и отчеканил с высоты своего роста, заставив родителей смотреть на себя снизу вверх:
– Можешь называть это как угодно, папа, но если она садится на Йотама и пытается с ним обжиматься, а потом с Идо, а потом предлагает Йонатану спуститься с ней в туалет… и это детишки, которых она знает с первого класса, похоже, что она сексуально озабочена.
– Или под кайфом, – услышала Ирис собственный голос – холодный, металлический, словно нож, проворачивающийся внутри. – Могу я поговорить кем-нибудь из этих друзей, узнать подробности?
– Брось, мама! Это все, что они сказали, но это их здорово смутило. Не волнуйтесь, они не воспользовались ее состоянием, но я думаю, нашлись и другие. Итак, вы прослушали последние известия из Тель-Авива. А сейчас мне нужно заниматься, послезавтра зачет. – С этими словами Омер скрылся в своей комнате.
Ирис повернулась к Микки, но, к ее изумлению, он тоже поспешно встал, словно и у него послезавтра зачет, и ушел в свой рабочий уголок в конце коридора.
Она услышала, как проснулся компьютер, и через пару минут, когда ей удалось собраться с духом и подойти к мужу, тот уже был поглощен партией в быстрые шахматы – максимум пять минут – его новый, хорошо забытый старый, наркотик.
– Микки, давай съездим к ней, я должна ее повидать.
– Не сейчас, дай закончить, всего одну минутку.
Ирис наблюдала за его спиной у расчерченного на клетки экрана, который почему-то кажется старинным. Ее отец любил шахматы и отлично играл, даже успел научить ее нескольким ходам. У нее осталась единственная карточка, черно-белая, на которой она сидит напротив него за клетчатой доской, у нее почему-то встревоженное лицо, а его лица не видно, только спину. И ведь именно это привлекло ее внимание к Микки: в университетском кафетерии, потягивая горячий кофе, она увидела крупного мужчину, склонившегося над маленькой доской, погруженного в размышления, иногда переставлявшего фигуры, и черные, и белые, при том что напротив него никого не было, и сразу подумала об отце, который в ее памяти оставался огромным, хотя на самом деле был человеком небольшого роста: несомненно, хрупкая Альма пошла в него. Ирис приблизилась зачарованными шагами к этой широкой спине и уселась на пустом стуле перед ним и, едва сев, со странной уверенностью почувствовала, что этот пустой стул предназначен для нее одной, хотя она и не умеет играть, ведь после гибели отца не осталось никого, кто бы продолжил ее обучение.
Поэтому она поспешно заявила удивленному парню, поднявшему на нее вопросительный взгляд:
– Я не умею играть.
Он улыбнулся:
– Вот и хорошо. Больше всего я люблю играть против самого себя.
В ретроспективе эта фраза приобрела дополнительный смысл, о котором ни один из них тогда не подозревал: жизнь с женщиной, едва не умершей от любви, – это игра против себя и уж ни в коем случае не за себя. Она стала рассказывать ему об отце, который так обожал шахматы, что мать приходила за ним в шахматный клуб требовать, чтобы он возвращался домой. Если он проигрывал, то весь вечер был мрачен и сердит, но когда выигрывал, то брал ее на руки и кружил в воздухе, и был так счастлив, что злиться на него было невозможно. И этот крупный парень терпеливо слушал ее; его черные глаза, сначала показавшиеся ей непроницаемыми, вдруг стали глубже, когда он узнал, каким молодым погиб любитель шахмат и какой маленькой была его дочь.
– Научить тебя играть? – спросил он осторожно, словно боялся сделать неправильный ход.
– Нет, я просто посмотрю.
И она в молчании смотрела, как он играет против себя. Выражение его широкого, смуглого, чуть одутловатого лица то и дело менялось: напряжение сменялось удовлетворением, задор – разочарованием. А Ирис думала о том, что, если бы ее отец играл сам с собой, мать была бы избавлена от унизительных хождений в шахматный клуб, да и ей самой досталось бы больше совместных часов, отмеренных так скупо… Глядя на парня, при всех своих габаритах оставлявшего ощущение душевной грации, Ирис принялась считать, сколько же часов провела на самом деле с отцом; она так увлеклась, что загибала пальцы и шевелила губами и не заметила, что теперь уже парень следил за сменой ее выражений, а когда заметила, то смущенно хихикнула: он наверняка подумал, что она чокнутая.
Она положила свои бледные ладони рядом с доской, посмотрела на его смуглые руки и подумала, что если они сплетут пальцы, то те будут выглядеть совсем как шахматные пешки, сошедшиеся в ближнем бою, и ей так захотелось сплести пальцы с его пальцами, что она неожиданно предложила:
– Все эти годы я хранила шахматы отца. Хочешь, я отдам их тебе?
Он был поражен этим ее жестом:
– Вау! Огромное спасибо, но я не могу забрать их себе, они должны остаться у тебя.
А она сказала, в раздумье:
– Ты прав, они должны остаться у меня, но я ужасно хочу, чтобы они были и у тебя тоже, и вообще, я совсем не умею играть.
– У меня есть идеальное решение, – сказал он. – Мы можем жить вместе.
И они оба рассмеялись этой шутке, которая стала реальностью быстрее, чем можно было ожидать.
Он была так очарована его энтузиазмом и отсутствием сомнений на свой счет! Но откуда ей было знать, что пока они планировали союз, который позволит ей отдать ему отцовские шахматы, не расставаясь с ними, Эйтан Розенфельд поднимался по лестнице к ней домой, а ее мать гнала его прочь, словно попрошайку или уголовника.
Она не знала, что с годами именно то, что так ее привлекло, станет ненавистным, – таким же, каким было для матери! Пусть шахматные клубы сменились экраном компьютера, а долгие партии – короткими блицами, зависимость мужа от шахмат и его отгороженность от мира только усугубились. До такой степени, что поговорить вечерами с ним стало невозможно. Да и когда Ирис звонила Микки на работу, то слышала в его голосе раздражение, так характерное для людей с зависимостями.
«Не сейчас, дай закончить!» – нетерпеливо отвечал он, когда один из детей просил подкинуть его куда-нибудь на машине или помочь с домашним заданием, и Ирис утешалась мыслью, что если и ее отец был таким же заботливым,
