В том же 1177 году (1763—1764) в Порту пришло письмо от польского гетмана с просьбой о содействии Порты в деле назначения нового короля. Тогда как русский резидент в Порте получил из Польши же бумагу совершенно противоположного содержания. Из этих противоречивых документов явствовало, что правящая корпорация в Польше, состоявшая из 138 человек, разделилась на две враждебные партии. Одна не жаловала русских и желала вмешательства Порты в дело избрания короля; рапорт этой партии был подписан всего пятнадцатью членами польского сейма. Другая партия, депеша которой к русскому резиденту в Константинополе имела подписи 26 человек, нарекала на тех пятнадцать поляков, которые подписались под первой бумагой, присланной в Порту, и выражали свою преданность московцам. Богданский воевода тоже со своей стороны прислал в Порту бумагу, в которой подтверждал факт существования в Польше двух враждебных одна другой партий. Вообще документ, где находим эти сведения, есть род мемории, резюмирующей данные из разных дипломатических документов, относившихся к польскому вопросу, и составленной, по-видимому, каким-то высокопоставленным лицом, например реису-ль-кюттабом или самим верховным везирем, для султана, который грамоту одной из польских партий называет «полученным мною письмом». Далее в этом документе приводятся отзывы резидентов прусского и русского о положении дел в Польше. Но всего любопытнее заключение самого составителя мемории по польскому вопросу. Он говорит: «У поляков издавна так повелось, что, когда умирает их король, у них происходят распри и междоусобицы; а чтобы со стороны Высокой Державы оказывалась какая-либо им помощь или делалось какое-либо вмешательство, этого не бывало прежде. Поэтому следует, не обращая внимания на упомянутые депеши, предоставить означенное дело решить им самим между собой; а вот если возникнет какое-либо обстоятельство, долженствующее причинить ущерб Высокой Державе, тогда надобно приняться за направление дел сообразно времени и обстоятельствам. Сие да будет известно Его Величеству, которому принадлежит власть и повеление».
Хотя вышеупомянтутый дипломатический документ, по-видимому, вовсе не касается крымского хана, но нахождение его в ряду других, имеющих прямое отношение к Крым-Гераю, косвенным образом указывает на то, что хан следил за ходом дел в Польше и представлял в Порту свои соображения по вопросам международной политики. О том, что благоразумное отстранение оттоманской политики от вмешательства в дела польские перевешивалось происками польских эмиссаров и внушениями хана крымского, свидетельствуют русские архивные документы. В июле 1763 года граф Панин[79] писал на депеше Обрезкова: «Как приемлемое Портой в польских делах участие происходит наипаче по проискам и жалобам поляков чрез хана Крымского… то консулу Никифорову[80] указом предписано уже, да и впредь подтверждено будет, дабы он употребил прилежное старание склонить хана в здешнюю сторону, а чрез него и Порту удалить от всякого заступничества за поляков при нынешних обстоятельствах и в других будущих происшествиях в польской республике…».
Из тех же архивных данных узнаем далее, что хан, объявив посланному к нему поручику Баставику, что он согласен иметь при себе русского консула, в то же время требовал, чтобы русское правительство об этом прямо к нему написало, ибо тогда только он будет иметь возможность сделать представление Порте об этом деле. Этим Крым-Герай, очевидно, выказал свое стремление играть самостоятельную роль в дипломатических сношениях, хотя еще для виду и прикрывался именем Порты.
Эта отважность Крым-Герая, напоминавшая татарам те счастливые времена, когда они были грозны своим соседям, а иногда забывались и пред самой Портой, была причиной той популярности, какой он пользовался среди своих подданных, по словам Пейсонеля.
Тем страннее разноречивые показания исторических памятников о скором свержении Крым-Герая, казалось прочно сидевшего на ханском троне. Сестренцевич-Богуш объясняет это свержение простой мстительностью Порты. «Сей Двор, — говорит он, — не прощал Кериму[81] возмущения, которое было весьма тягостно для оного, и ожидал токмо случая наказать его за то. Несчастная война с черкасами послужила предлогом». На поход этот первым указал Клееман[82], бывший вскоре после свержения Крым-Герая в Крыму.
Между тем русский консул при Крым-Герае Никифоров в своем донесении просто говорит, что «Крым-Герай лишен (власти ханской) за учиненные им Порте многие противности и оскорбления, за многие же всем подданным крымским жителям, так Едичкульским, как Буджацким и Кубанским татарам, обиды и бесчисленные грабежи и насильно чрез разные приметки от Греков, Армян и Жидов вымогательств денег немалых сумм». Ни о каком неудачном походе Крым-Герая на черкесов Никифоров не упоминает. Зато чрезвычайно подробно перечисляет те злодеяния хана, которые довели его до падения. Русский консул, вопреки свидетельству Пейсонеля о популярности Крым-Герая и любви к нему его подданных, утверждает совершенно противное. «Коль скоро, — говорит он, — о лишении Крым-Герая ханства здесь, чрез публику, известно учинилось, так все народы за приключенные неисчислимые обиды и разорения и небывалые тягости с проклятием поносить его начали».
Порта имела обыкновение уступать мятежным притязаниям крымских татар и их ханов, когда не в состоянии была силой подчинить их своим требованиям, откладывая до более благоприятного момента возмездие мятежникам; но ее политические планы и намерения обыкновенно менялись с переменой главных руководителей ее политики — верховных везирей. Крым-Герай сделался ханом при верховном везире Рагыб-паше, свержение же его состоялось тогда, когда Рагыб-паши в живых уже не было: он умер 24 рамазана 1176 года (9 апреля 1763), а Крым-Герай получил отставку в начале ребиу-ль-эввеля 1178 года (начало сентября 1764).
Тому, что Никифоров так беспощадно чернит Крым-Герая, есть свои причины: русский дипломат оказался весьма бестактен и наделал в Крыму глупостей, которые на первых же порах учреждения консулата при хане скомпрометировали русское представительство в его глазах. Чтобы обелить себя, Никифоров, конечно, старался свалить все на безумную грубость и жестокость хана и оттого постарался сгустить краски в изображении нравственных его качеств, будто бы делавших хана ненавистным и самим татарам. Дело, вероятно, было проще: Порта, должно быть, побаивалась слишком самостоятельного поведения Крым-Герая, особенно в такую опасную для нее пору, когда польские смуты и французские интриги втягивали ее во враждебные отношения с Россией, и потому решилась избавиться от него, ибо он тоже не держался в стороне от этих смут, а принимал в них деятельное участие, сбивая Порту с толку своими донесениями. Так оно выходит и из показаний турецких историков. «Крым-Герай-хан, — читаем мы у Васыфа, — славился огромной храбростью; но так как он был далек от рассуждения о конечных результатах обстоятельств, то возможно было, что он раздул бы тлевший под пеплом огонь смятения, нарушив мирные условия. Сверх того, усиленными налогами он разорил государство и принятыми на себя неуместными притязаниями потерял свой престиж и авторитет у державы (то есть Порты). Он сделал необходимым применение к себе смысла стиха “кто слишком много просит, тому непременно будет отказано”: все считали целесообразным свержение его с ханского трона. Командирован был кяхья-капыджи его величества государя, и означенный (хан) был вывезен из Крыма и водворен на острове Хиосе; а капыджи-баши Сулейман-ага был послан, чтобы доставить в Порту вторично признанного достойным ханского ковра Селим-Герай-хана».
В этом известии мотив отрешения Крым-Герая тот же, что и в донесении Никифорова; но сам способ свержения представлен не вполне согласно с другими источниками. Халим-Герай говорит, что Крым-Герай был вывезен из Крыма «под предлогом приглашения к Высочайшему Стремени и сослан на остров Родос». Это как будто более вяжется с описанием у Никифорова тех предосторожностей, которые были приняты как Портой при аресте хана, так, в свою очередь, и этим последним, чувствовавшим, должно быть, беду, но надеявшимся как-нибудь избежать ее.
Об отставке Крым-Герая сохранились исторические анекдоты. Но в основании исторических анекдотов обыкновенно всегда лежит какой-нибудь действительный случай, а потому и такой рассказ стоит того, чтобы его привести здесь сполна, ради его курьезности: может быть, когда-нибудь со временем найдутся данные, которые раскроют истинное значение этого курьеза.
«Один из шапочников терьяки[83] в Терьяки-Таршисы[84], в столице, говорил, что как только он узнал от крымских купцов путь производить с маленьким капиталом большую торговлю, то в прошлом году отправился в Бакче-Сарай в Крыму для продажи пятисот шапок. “Кроме того, — говорил он другому, — что я все продал за тройную цену стоимости их, штуки две-три шапок подарил также и хану крымскому. Взамен этого он мне пожаловал двух невольниц да двух невольников, ценой в четыре кисета[85]. Когда я прибыл в столицу, то я на эту сумму купил себе дом, завел ковры и прочую утварь, а на оставшиеся деньги отправился в Хиджаз. Я и священный хадж совершил да набрал много вещей из сюрпризных предметов и привез в столицу. От продажи их, кроме того, что покрыты были издержки по пилигримству, но еще порядочная толика осталась. Теперь я ни в чем не нуждаюсь. Только этого секрета никому не разглашай, а то если кто-нибудь спроведует об этом, то все твое старание прахом пойдет”… Другой терьяки принял это за правду: наготовил много шапок, затем нагрузил их на судно и отправился в Крым. По прибытии в Бакче-Сарай он узнал, что там нет ни одного человека в шапках: все татары, мурзы и ханские султаны ничего не носят, кроме колпаков, которые шьются их же женами из ягнячьих шкурок. Прошло несколько дней, и ни один покупатель не являлся. Тогда он описал все дело как есть и подал прошение в Диван Крым-Герай-хана. Из полного благодушия и ради забавы хан, жалея старика, назначил цену его шапкам; а чтобы не причинить убытки от назначения цены и заставить его за себя молиться Богу, когда тот вернется в свою лавку, он издал ханский ярлык относительно того, чтобы ширинцам и всем прочим мурзам быть на другой день в ханском Диване в шапках и тюрбанах. И терьяки в один-два часа распродал по назначенной цене свои шапки. Когда стало известно, что продажа совершилась, опять состоялось запрещение надевать эти шапки. Терьяки с богатой щедростью вернулся в столицу. Московские гяуры, давно уже трепетавшие и страшившиеся мужества и силы Крым-Герая, прознав об этом обстоятельстве, распустили молву, что Крымский хан вышел из повиновения Высокой Державы: выбрал семьсот двадцать гонцов и посылает их для добывания новостей из столицы, так что ежедневно один гонец выезжает из Бакче-Сарая в Стамбул, а другой из Стамбула в Бакче-Сарай; расстояние в семь часов они пролетают в одну неделю, и каждый день хан получает новости из столицы. А так как все это только для того, чтобы напасть на столицу, то он сам и его свита надели шапки. Этой вздорной ложью, однако же, они встревожили Высокую Державу; проверить же, что хорошо и что худо, не было времени, и вышеупомянутого хана отрешили и назначили другого».
