Когда повозка простучала по мосту через взявшийся зеленоватым льдом ручей и деревня, куда они шли, стала различима сизым печным дымом, Дробыш ощутил мгновенную слабость и лёгкость в теле, а на лбу — испарину, с ним это теперь часто случалось с того чёрного дня, когда немцы схватили в заложники сыновей, жену и расстреляли. Он снял с головы ушанку, утёрся ею, не выпуская вожжей, и светлее глянул на суровую дорогу, на тихое поле, на сизый дым, скрашивающий печаль горизонта, — ведь здесь была его родина, здесь он партизанил. И здесь он добудет хлеба для детского дома, разместившегося в городке, в пустынной, гулкой, отвыкшей от звонких голосов школе, добудет для бездомных, которых не пугает странная, жутковатая запустелость классов, а пугает голод. Он вдруг отчётливо представил класс, где не было парт и где сгрудившаяся ребятня своим дыханием согревала воздух, как она стояла, покашливала, поругивалась, как глядела страдальческими, честными, враждебными глазами, жалкая бездомная, отчаявшаяся ребятня, и как выступал директор детдома, как выступал он сам, Дробыш, как другие воспитатели выступали и говорили о том, что нету сейчас в детдоме ничего, но всё будет, и надо своими руками заготавливать дрова, ехать в сёла за провизией, — всё у них будет, если есть самое главное — дом. Теперь он ещё вспомнил, как выбрал помощника, чтобы ехать за хлебом в родную деревню, где жила его сестра; он стеснялся выбирать, все бездомные дети были равны для него, бездомного взрослого, и он позвал в дорогу первого, кто попался на глаза, — этого черноглазого мальчика в немецких сапогах, в мужских штанах, широко наползавших на голенища, и в сером шерстяном немецком подшлемнике на голове; позвал в дорогу, узнал, что зовут его Васькой, мысленно назвал его Шмыганком, потому что мальчик постоянно шмыгал носом.
И, глядя теперь на Шмыганка, как он ступает трофейными сапогами по своей земле, как держит голые руки в карманах фуфайки, Дробыш по-отцовски подумал, что не случайно выбрал себе молчаливого, мужественного попутчика, что за эту дорогу он привязался к Шмыганку. И ещё подумал, что мальчик где-то совсем недавно обморозился, ночуя на холоде, а потом пришлось распарывать сапоги по швам и спасать ноги; но уже через минуту Дробыш догадался, отчего военные сапоги на Шмыганке стянуты проволокой по швам.
Едва миновали мост и покатили дальше вдоль неглубокой канавы, тотчас наткнулись на мёртвого немца, ничком лежащего ногами кверху на откосе канавы. Не успел Дробыш удержать мальчика при себе, как тот уже оказался у канавы, хозяйственно ударил своим сапогом по таким же высоким сапогам мёртвого, и вот тут явилась Дробышу догадка, рот у него дёрнулся, но, прежде чем крикнуть, он бросился к Шмыганку, резко увлёк его от канавы и лишь после крикнул:
— Ты что, мальчик, не знаешь?! Они своих мертвецов минируют, а ты не знаешь!
— А я гляжу, — с какою-то виною за него, Дробыша, сказал Шмыганок, снисходительно посмотрев из своего подшлемника, — и вижу, на которого офицера садятся вороны и не взрываются.
Эти рассудительные слова мальчика удивили Дробыша, он хлестнул вожжами мерина и зашагал быстрее, вдруг часто задышав, и тут понял, что совсем не знает этого мальчика, путая его со своими довоенными сыновьями, не знает, в какие голодные дни рос Васька Шмыганок, в какие беспросветные ночи взрослел он. И когда подумал Дробыш о других детях, соединённых лихой безотцовщиной в той школе, где нету ни дров, ни бумаги, ни еды, ни парт, но всё это будет, он сказал себе, что как бы ни была черна его беда, но их сиротство страшнее его сиротства, и что всем им — Дробышу, мальчику Ваське Шмыганку, мальчику Петрову, мальчику Степанову, мальчику Безымянному — легче будет теперь в одном большом доме, а пока идёт он туда, где был когда-то отчий дом, где остался сестрин дом и где смогут поделиться хлебом.
И тут уже невольно обернулся Дробыш назад, где остался гулкий мост, чугунный ручей и канава, а Васька Шмыганок, улавливая его беспокойство, спросил:
— Далеко ещё?
И невысокий, исхудавший Дробыш потянулся вперёд, как бы желая приблизить сизые дымки жилья, а деревня и без того была совсем близка.
— Далеко ли, близко — не всё ли равно! По своей земле идём, Вася, — сказал Дробыш и пожалел, что мальчик идёт впереди, что нельзя его обнять за плечо, прижать к боку, но Васька Шмыганок тотчас догадался о его желании и подступился к нему.
Так они и вошли рядом в село — уже не сироты, уже нашедшие друг друга. Как только повозка загремела по деревенской улице и вмиг обросла детьми в платках и бабами в платках, Дробыш прочитал в глазах женщин одинаковую, сильную жалость к нему, но почему-то сам до боли пожалел их — и тех, кто ещё при немцах узнал о гибели мужей, и тех, у которых мужья воевали и которым было труднее, чем остальным женщинам, чьи похоронные уже просохли от слёз. И когда он остановил повозку, молча поклонился односельчанам и пристальнее пригляделся к женщинам, то с отчаянием подумал, каким бездушным станет он через минуту, если попросит у них то, чего они сами не видят. И, точно опасаясь, что женщины прежде времени проведают о его просьбе, он вскинул голову и веселее спросил у односельчан, стоявших так же кучно, как стояли недавно перед ним дети в непривычном, одичавшем классе:
— А где же ваша власть, женщины? Кто теперь в сельсовете?
— А Макаровна, — охотно назвали ему знакомое отчество. — Макаровна, Макаровна. Вон и бежит она, Макаровна.
Она вовсе не бежала, она широко шагала, Дробыш сразу узнал крупную, с твёрдыми чертами лица женщину — она была учительницей, была его коллегой. Всё в ней проглядывало знакомое, неизменное, только странно было видеть в руке у неё цигарку.
Женщина всё ещё держала его руку, а он скользил взглядом по знакомому лицу, тоже вдруг оробев перед ней со своей бессовестной просьбой. И комканно сказал, что приехал по серьёзной надобности и что не лучше ли поговорить в сельсовете, а женщина ясно, понимающе посмотрела в его глаза, как бы возвращая Дробышу мужество, и ответила, что лучше всего говорить о серьёзном деле при народе. Он подумал, что всё равно видят большую пустую повозку и пожилые женщины, и малые, наученные бедою дети, и сказал, как безвыходно в детдоме с провизией, как важно им прожить некоторое время и не растерять детей, а потом они рассчитаются, вернут весь хлеб деревне. Он успел заметить, пока говорил это, как строго внушила им что-то своим твёрдым взглядом Макаровна и как вновь переглянулись женщины, но уже удивлённо и словно бы с надеждой.
— Никаких счетов и быть не может. Или только — после войны, — обдуманно сказала Макаровна, присматриваясь к Ваське Шмыганку. — Поможем, найдём хлеб или картошку. Поможем!
И тут Шмыганок, точно отвечая на любопытство этой решительной женщины, сболтнул такие неожиданные, нелепые слова, что Дробыш внутренне весь дёрнулся.
— У вас тут хоть жито и бульба родили. А у нас тама одни гильзы валяются. Гильзы жрать не будешь, верно?
— Положим, и здесь была оккупация, — возразила Макаровна. — Положим, и тут людоеды грабили днём и ночью. Не тебе знать. Езжайте. У сестры остановитесь? Хорошо, езжайте. А мы с народом обсудим. — И она шлёпнула ладонью по лошадиному крупу.
Мерин тронул дальше по деревне, надо было не отставать. Дробыш захотел тут же и высказать Шмыганку, чтобы он не лез во взрослые разговоры, но уже выбежала навстречу, теряя на бегу неповязанный платок, сестра Алёна. Он тоже бросился к ней, и сестра не прятала лицо у него на груди, а стояла с запрокинутой головой и как будто что-то говорила.
Он повёл сестру домой, она спохватилась и побежала открывать ворота. И как только мерин вкатил повозку во двор, Дробыш не стал распрягать лошадь, а поторопился, по привычке вытирая ноги о порожек, в хату: здравствуйте, кто здесь есть живой!
А никого в хате не было, Дробыш и не ожидал встретить кого-нибудь у бездетной и овдовевшей сестры, и всё же когда он ступил в хату, и снял шапку, и оглядел бревенчатые стены и окна с усохшими бессмертниками на подоконниках, то словно бы поприветствовал свою мать, своего отца, а потом своих сыновей, которые бывали здесь, когда были живы, и свою жену, которой тоже нравился особый, судя по времени года, запах в этих памятных стенах — огуречный, тминный, капустный, яблочный. Дробыш вдруг поник и мгновенно ослабел, почувствовав громадный груз утрат. Но вот сестра выдавила странно, без слёз, лишь пытаясь унять прыгающие губы:
— Бобыли мы, вдовые мы, браточка!
А он вскинул голову и звонко сказал, показывая взглядом на мальчика:
— Вот таких хлопчиков у меня будет теперь добрая сотня. Нам бы только первое время прокормиться, а там будем жить! Спасибо Макаровне, что и хлеба и картошки пообещала выделить детдому. Я знаю, Алёна, какая у вас тут жизнь, а нету выхода. А, что оправдываться!
— Спасибо Макаровне, конечно, — уклончиво согласилась Алёна, точно охладевая вдруг к нему и потому странно отводя взгляд. — А только немец тут стоял — всех обокрал. И партизанам помогали мы. Где же возьмёшь тот хлеб? — спросила сестра у себя, но и как будто у брата, потому что брат приехал за хлебом.
