Жадный Федор, очень жадный. Никогда не насытится. Сколько добра накопил — одному ему лишь известно. В селе только Трофим Рузавин, их зять, такой.
Вечканов пнул пса, тот зарычал, но места не оставил: под ногами лежала вареная курица. С нее еще шел пар.
Около крыльца молча стояла Лена, жена Варакина. Иван Дмитриевич спросил, в чем дело. Та, всхлипывая, стала рассказывать:
— Курицу сварила мужу, а он сказал, что она почти сырая. Взял да и выбросил за крыльцо. Стыдоба какая!
«Как понять человека? — размышлял Иван Дмитриевич о Варакине. — Трудяга, конечно, все делает своими руками, на свои трудовые живет, не как их зять. Только какой прок от этого, если с ним в семье тяжело?»
Вечканову вспомнился увиденный этой ночью сон… Будто катаются на коньках Роза с Трофимом, он за ними смотрит из окна. Видит, как Роза, споткнувшись, полетела в прорубь. Протянула руку, судорожно хватается за лед — не может выбраться. Иван бросился на помощь сестре и… проснулся весь в поту. В груди кололо. Вспомнилось: вчера пришел в полночь. Сначала, как и сегодня, заходил в больницу к Комзолову, затем долго беседовал с главврачом.
… Подойдя к ферме, Вечканов вначале зашел в Дом животноводов. Там двое мужчин его возраста о чем-то спорили. Один был Ваня Суродеев, с кем Вечканов учился в одном классе, второй не местный — зять Суродеевых, приехавший сюда жить откуда-то издалека. Вечканов полюбопытствовал, о чем говорят.
— Всё о той же Петровке, Иван Дмитриевич! — сказал Суродеев.
— Ну что там? У кого-нибудь бык отелился? — рассмеялся председатель.
— Отелится — веревку привяжут на шею… В Китае, говорят, один мужик рожал. От бабы, — пошутил Суродеев и тут же спросил: — Забыл, председатель, как три ближайшие деревни отвезли в Вармазейку? Мол, неперспективные… Укрупнять надо…
— Тогда я в Саранске учился, никого не заставлял разрушать. Конечно, не дело, когда людей гонят с насиженных мест, — раздраженно сказал Вечканов.
— Иногда поеду в свою Петровку, — перебил председателя Суродеев, — увижу заброшенные, без окон дома и тухлые колодцы — аж плакать хочется. На месте дома одна крапива… Что за жизнь — крапивой по сердцу!
Вечканов долго смотрел под ноги. Наконец тихо вздохнул:
— Тогда что же делать?.. Говорят, одна надежда на фермеров…
Суродеев встал из-за стола и, волнуясь, начал ходить по «красному уголку». Потом сжал большой, с голову ягненка, кулак и бросил:
— Подрубили у села корни! Осталось одно: позвать на землю городских жителей. Некоторые из них недавно оставили родные места и еще не совсем забыли, как пахать.
— Летом пусть поработают в поле. Урожай собирают, сено косят. Зимой и весной они нам не нужны. Сами справимся. Чай, не лыком шиты. Я и сам, честно говоря, сейчас бы вернулся в Петровку. Там настоящий курорт. Вокруг лес, рядом Сура. А какие чистые родники там!
— Почему бы, председатель, не взяться за возрождение деревень?
— Чесать языком легко, да где найдешь средства? Деревням нужны хорошие дороги, школы… И вас сюда каждый день привозим. Потом, скажете, что нужен клуб, магазины нужны. В копеечку всё это влетит колхозу…
— Насчет денег сильно не переживай. У людей они есть. Мы понемногу, не торопясь. — Суродеев кашлянул в кулак и спросил: — Ты, Дмитрич, посмотреть на нас пришел или по делу?
— Вот придут доярки, всю душу вам открою, — улыбнулся Вечканов.
— Идемте, мужики, на улицу, — позвал зять Суродеева. Он вторую неделю возит корма на ферму.
На улице было тепло. Жидкие облака легким покрывалом укрыли сурские поля и лес.
В домах стали зажигаться огни.
* * *
Когда бабка Окся вышла на крыльцо с пустой котомкой и, согнувшись, прижала к себе палку, солнышко повернуло за полдень.
Дзинь, дзинь, дзинь! — било на ветру привязанное к срубу колодца ведро, будто звало к себе. Оксе с сыном воды совсем мало надо: ни коровы во дворе, ни овец, ни поросят. Раньше, когда поили скотину, руки уставали. Теперь только трех кур и петуха держат. Была собачка, но зимой сдохла. Три дня не лаяла. Сначала Окся думала, что от сильной бури уснула. Посмотрела в конуру, а собака уже одеревенела. Вот так и сама на койке скрючишься.
Окся оглядела свое хозяйство. Корыто для кур, поставленное около сарая, чернело на месте. Несушки бродили по двору и кудахтали. Из-под лестницы вышел петух, взмахнул пестрыми крыльями и закричал на весь порядок: «Ку-ка-ре-ку!»
«Домашняя птица тоже чует весну», — подумала Окся. Лицо ее сморщилось, глаза немного прикрылись и оттуда, с выцветших ямочек, проступили слезинки. Бабка вытерла их рукавом фуфайки и, опираясь на палку, по темной тропке подошла к толстому тополю, росшему у дома.
Окся подняла голову: распустило или нет дерево почки?
— Наконец дождался весны, — заговорила она как будто с близким другом. — Скоро, милый, будут листочки, птицы запоют, ручейком забурлит у тебя жисть. — Постояла и, тяжело вздохнув, побрела на почту.
По пути о чем только не вспоминала. Об ушедших годах, о разбросанной семье, соседях, которые живут с детьми и внуками в больших городах. Когда приходит старость, одно остается — воспоминания.
Вот и сейчас шла-шла, встала, оглянулась. Дом был не виден, только макушка тополя висела вдалеке, как тень густого облака. По левой стороне, на берегу оврага, где когда-то располагался кирпичный завод и трудилась Окся, сейчас вытянулась новая улица. Длинная, широкая, последние дома упираются в самый край леса. Добротные дома. Таких раньше и у помещиков не было.
Современные люди умеют жить, разбогатели. Вон Варакин Федор, родной брат, не гнездо свил — настоящий дворец. Из белого кирпича, с высоким крыльцом. Восемь больших окон, украшены красивыми наличниками. Стоит — пол-улицы занимает. Рядом — гараж, сзади баня, два срубленных сарая, большой двор.
Братца не зря нарекли куркулем. Спину гнет только на себя. А то помещиков винят. И то правда: Федор больно не стремится пить. Но если поднесут — не откажется. Не как Захар — тот голову совсем потерял. Вот и вчера приполз домой на четвереньках. Окся спросила, где «промок», но он только отмахнулся: не твое, говорит, дело, не суй нос… Где уж совать — мешалкой не стукнешь, как раньше, когда был маленьким.
«Тьфу ты, свинья!» — думая о родном сыне, плюнула бабка. Сколько стыда натерпелась из-за Захара — сердце отвердело. Что скрывать, младшенький уже в детстве показал свой норов: убегал из школы, потом и техникум еле-еле закончил. Была бы голова пустой — простила, а у него ума палата. В отца пошел. Покойник, бывало, мало ее слушал. Садился на крыльцо, давай козью ножку сосать. «И о чем же ты думаешь, лентяй?» — иногда спрашивала его Окся. — «О мировой революции!» — улыбался тот. Иногда, правда, муж во дворе возился. Молодым умер Петя, совсем молодым. От сивухи. Казань Олда напоила.
И Вадим, брат, не остановил. Тот сейчас приезжает к ним редко. Учила, учила его Окся — и вот на тебе: будто гость, а не сын. Трудно ли приехать из Кочелая на своей машине? Занят, говорит…
Вадим взял себе в жены девушку из своего села. Окся считала, что сноха будет слушать свекровь, делать так, как скажет. И, конечно, она удивит ее своей красотой. Красоту Окся считала самым большим богатством. «Деньги накопишь, а красоту лица и на базаре не купишь», — так она любила поговаривать, когда сын женихался. Сама в молодости была хороша лицом, как и дети ее — двое сыновей и дочь, которая сейчас живет в Челябинске. С них хоть иконы пиши.
У Вадима, как считает Окся, невелико счастье: жена ни красотой, ни умом не удалась. Да и делать почти ничего не умела. Поэтому она и встречает сухо сноху: приедет — хорошо, нет — без нее не пропадет. Вадим, наверное, поэтому и рассердился. Не зря говорят: куда жена-иголка, туда и муж-нитка…
Окся шла вдоль села и от души радовалась теплому солнцу. Не день — настоящий подарок. Вон как изменилась погода, будто холодов и буранов и не было, всю улицу развеселила. Снег кое-где растаял, по нему уже спешат к Суре узкие ручейки, дети пускают по воде бумажные кораблики.
По обеим сторонам дороги улыбались светлыми окнами дома. Окся дошла до одного, остановилась. Ее ждала Казань Олда. Это из-за нее, бездушной, умер ее муж. Окся считает: без самогонщиц, пьяниц поубавилось бы. В Кочелай покупать водку под вечер не пойдешь.
Окся хотела свернуть с дороги, но Олда вдогонку крикнула:
— Куда ты, трухлявый пенек?
— Отстань, скрипучая телега, в магазин спешу.
— Все удивляюсь, што кушаешь, осока болотная. Месяцами не выходишь, а сейчас бежишь. Куда?
— Не твое дело! Теперь не голодные годы, занимать к тебе не приду. Захар мясо носит, куры несутся. Вот куплю буханки четыре — на два дня на двоих хватит, — успокаивала себя Окся.
— А-а, вон как выгораживаешься: сын-пьяница мясо с фермы таскает! — вновь накинулась Олда. — Выходит, ты говядину шмякаешь, а я с утра до вечера коридоры в правлении тру…
