– Ясно, дорогуша.
– Вот и прекрасно. Так я передам все, что нужно, вашей жене. Она, дурочка, носилась тут по дому как сумасшедшая, чтобы не опоздать на это дурацкое свидание, а вы себе спокойно звоните...
– Прощайте, дорогуша, – сказал Карелла. – И постарайтесь, пожалуйста, извлечь ложку из глаза Эйприл.
Улыбаясь, он повесил трубку и в тысячный раз подумал о том, каково было бы им справляться со всеми домашними хлопотами, если бы не Фанни. Даже смешно вспомнить, как они обходились раньше без нее. Само собой разумеется, тут же сказал он себе, до того, как она появилась, у нас еще не было на руках близнецов. Собственно говоря, если бы не родились близнецы, то не было бы и Фанни. А тогда волей-неволей пришлось нанять няню на две недели, чтобы Тедди смогла оправиться после родов. А потом они перебрались в новый дом, слишком большой для их семейства. Он был продан по случаю, когда хозяин его запутался в долгах. Две недели Фанни истекли, но как-то само собой получилось... Собственно, трудно с полной определенностью сказать, что именно могло заставить ее остаться, причем за мизерную плату. Должно быть, за это время она просто стала считать семью Кареллы своей собственной. Но как бы то ни было, Карелла никогда так и не смог докопаться до истинных мотивов этого ее поступка, а если по правде, то у него и не было на это времени, ведь он вечно был с головой погружен в расследование какого-нибудь сложного дела. Карелла был чертовски благодарен судьбе за то, что такие люди еще сохранились на белом свете. Иногда его, правда, охватывали опасения, что дети будут говорить с жутким ирландским акцентом, подражая речи своей няньки, ведь матери они не слышат из-за ее немоты. Только на прошлой неделе он просто обалдел, когда маленький Марк вдруг заявил ему: “Черт побери, дорогуша, но я не хочу идти в постель”. И все-таки дела у них пока что шли отлично.
Карелла встал, открыл верхний ящик письменного стола, достал оттуда свой револьвер в кобуре и пристегнул его справа на поясе. Так же не торопясь, он снял со спинки стула свой пиджак, набросил его на плечи, сорвал верхний листок с лежавшего на столе блокнота и, сложив вдвое, сунул его в карман.
– Я уже, наверное, не вернусь сюда до конца дня, – сказал он Паркеру.
– А куда это ты собрался? – спросил Паркер. – В кино?
– Нет, в кабаре со стриптизом, – сказал Карелла. – Я ведь и дня не могу прожить без голых баб.
– Ну ты даешь! – воскликнул Паркер.
* * *
“Нет, они просто решили срыть до основания этот чертов город”, – думал Мейер, проходя мимо строительной площадки, где возводился новый торговый центр на Гровер-авеню. Огромное объявление извещало всех и каждого о том, что строительство здесь ведет “Строительная компания Урбринджер”. Честно говоря, умозаключение Мейера страдало некоторой неточностью, поскольку то, что здесь происходило, было отнюдь не сносом города до основания, а, наоборот, его застройкой. Как совершенно правильно заметил наблюдательный лейтенант Бернс, новый торговый центр превратится со временем в автономный торговый район с огромной стоянкой для машин и полным набором всех мыслимых услуг: ведь сюда надо привлечь домашних хозяек со всех концов города. Множество новых магазинов планировалось открыть в современных, не слишком высоких зданиях, резко выделявшихся на фоне мрачных громад городских трущоб. Их обитатели почувствуют себя хозяевами жизни, покупая в супермаркете пакет кукурузных хлопьев или сдавая на хранение в банк двадцать долларов. Правда, в супермаркет или в тот же банк они смогут войти только через несколько недель: на строительных площадках по-прежнему мелькали рабочие в комбинезонах и пропитанных потом рубашках. Так что, в какой-то мере, умозаключение Мейера было не столь уж далеко от правды: все эти снующие туда-сюда люди, вооруженные досками и длинными медными трубами, и в самом деле больше напоминали орду, штурмующую развалины крепости, чем занятых своим делом созидателей.
Он тяжело вздохнул, размышляя о том, сможет ли когда-нибудь привыкнуть к новому окружению в этом до боли знакомом ему районе. Как странно, подумалось ему: человек так мало обращает внимание на те места, где проводит все свое время. Чаще всего он вообще начинает замечать привычное окружение только тогда, когда что-то вокруг начинает меняться. И в какой-то момент, как-то внезапно, старые дороги, дома, улицы начинают казаться дорогими, а все, возникающее на их месте, воспринимается как вторжение во внутренний мир, как покушение на что-то глубоко личное.
“Да что это, черт побери, творится сегодня с тобой? – подумалось ему. – Неужто ты и впрямь так уж любишь трущобы?”
Вот тут-то и зарыта собака – я и в самом деле люблю эти трущобы.
Хотя территория Восемьдесят седьмого участка занята отнюдь не одними трущобами. Конечно, они есть – тут уж ничего не скажешь. Но дома вдоль Сильвермайн-Роуд трущобами никак не назовешь. А некоторые магазины на Стэме выглядят весьма дорогими и вполне изысканными. А Смоук-Райз у реки и вообще мог бы по элегантности поспорить с аристократическим районом любого города. Ну хорошо, предположим, что на этот раз я не слишком объективен... Признаем честно – большая часть района и в самом деле ужасно запущена, да и по уровню преступности мы, к сожалению, впереди всех остальных районов; и у нашей пожарной команды вызовов бывает побольше, чем у других. Но все-таки мне здесь нравится. Я никогда не просил о переводе в другой участок, хотя – видит Бог! – у меня порой руки опускались от отчаяния, но о переводе я никогда не просил.
Вот, собственно, и ответ на вопрос: да, я люблю трущобы. Я люблю их за то, что они полны жизни. И ненавижу за то, что они порождают преступность, насилие, разврат.
Стоял полдень, и Мейер Мейер шагал по одной из улиц этих трущоб, столь любимых им за полноту жизни.
Он прошел мимо строительной площадки на Гровер-авеню, а потом свернул на Тринадцатую улицу и продолжил свой путь в северном направлении. Здешние улицы являли миру богатый сплав всех цветов и оттенков. Тут можно было встретить людей с любым цветом кожи: от чисто белого до почти совершенно черного. Но богатство красок было не только в цвете кожи обитателей этого района, дружно вышедших порадоваться апрельскому солнцу.
Ослепительной палитрой сияли витрины магазинов, уличных лотков и киосков. Ярко окрашена была и речь обитателей этого района, героев замызганных улочек, где самые замысловатые ругательства переплетались с псевдомузыкальным жаргоном, где грубый и красочный английский сленг перемежался вульгаризованным испанским, и тут же рядом уличный торговец во весь голос с жутким еврейским акцентом расхваливал свой товар, нисколько не смущаясь стоящей на углу проповедницы, распевающей псалмы под равнодушно-голубым апрельским небом. И все здесь было насыщено жизнью, напористой, бьющей ключом, отрешенной от многих бессмысленных условностей и ритуалов двадцатого века. Именно это и нравилось Мейеру Мейеру, именно это он и называл полнотой жизни. Может быть, жизнь эта и была примитивной, но здесь зато не возникало проблемы, какой вилкой есть то или иное блюдо за обеденным столом или как представить графиню герцогине по всем правилам высшего этикета. Здесь вообще никто и никогда не задумывался о том бесчисленном множестве правил и условностей, которые отделяют нас от варваров, но одновременно и лишают нас возможности проявить свои лучшие человеческие качества. А район был и человечен и прост, как сама жизнь, и при том – так же разнообразен и богат.
Вот так и шагал он по этим улочкам, не испытывая перед ними и тени страха, хотя отлично знал, что в любой момент здесь может вспыхнуть ссора или стычка. Он шел пружинистым шагом, глубоко вдыхая воздух этих улиц, пропахший выхлопными газами, но все же апрельский, пьянящий и вселяющий радость бытия.
Мастерская Дэйвида Раскина размещалась прямо над банковской конторой. Банк этот носил название “Коммерческий”, о чем и возвещали две солидные бронзовые таблички по обе стороны бронзовых же огромных дверей, которые в этот полуденный час были широко распахнуты для посетителей. Под одной из табличек висело объявление, извещавшее всех клиентов о том, что банк намерен сменить свой офис, что переезд состоится тридцатого апреля, а начиная с 1 мая, он будет обслуживать своих клиентов по новому адресу. Мейер вошел в банк, казалось, не обратив внимания ни на эти вывески, ни на объявление, и быстро поднялся в мастерскую Раскина. Замызганная, написанная от руки табличка, висевшая слева от солидной железной двери, оповещала Мейера Мейера, что за ней находится “Компания Дараск Фрокс. Дамское платье”.
Мейер не стал стучаться в дверь. Он просто вошел в мастерскую и минуты две-три молча глядел на глубокий вырез халатика Маргариты. Потом он спросил, на месте ли Дэйв Раскин, после чего его препроводили в помещение на заднем дворе мастерской, где Раскин собственной персоной трудился над сортировкой товара вместе с девушками. Он был в одной нижней рубашке – здесь и впрямь было жарковато. С первого взгляда Мейер определил, что настроение у Раскина преотличное.
