– Вот и вся анестезия, господа, – сказал Серёжа и обтёр пот. – Полевая хирургия, господа… – Он обратился к Сорокину: – У вас руки были в кипятке, сожмите рану, вот так, и подержите, пока бинт будет сохнуть…
Через пять минут растянутый над буржуйкой метр бинта высох, и Серёжа перебинтовал рану.
К Сорокину и Серёже подсел Штин.
– А крови совсем мало! – обратился он к Серёже. – Почему раньше не резали?
– Надеялся, что выйдет с гноем, но пуля легла поперёк мышцы, а потом, я же не знал, что у нас тут целая операционная, – сказал Серёжа, осматривая подполковника. – Когда очнётся, влейте ему глоток, чего у вас там, остальное оставьте, может быть, ещё придется перевязывать. Крови почти немного, но вся на мундире.
– Это ничего, жена отмоет, – также осматривая Румянцева, сказал Михаил Капитонович.
– А он что, из Харбина?
– Да, из заамурцев, охранял вот эту дорогу ещё при царе… – А были и такие?
– Да, целый Отдельный корпус пограничной стражи… – И что, у него там жена?
– Да, как он рассказывал, и две дочери…
– Если судить по его возрасту, наверное, уже на выданье?
– Этого не знаю, будете в Харбине, познакомитесь, вы же его спаситель!
– Тьфу, тьфу, тьфу! Хорошо бы так!
Штин поправил под головой Румянцева свёрнутую шинель, и они встали над ним.
– Ну что, господа, надо бы помыть чайник, а то Георгию совсем будет плохо, брезгливый молодой человек.
– Я ничего, я уже привык, – отозвался прапорщик Вяземский. В это время эшелон тронулся, прапорщик взял чайник, поболтал его, пошире приоткрыл дверь и выплеснул воду.
– А почему всё же вы сразу не резали? – снова обратился к Серёже Штин.
Серёжа ухватился за потолочный брус, потому что вагон стало качать, эшелон набирал скорость.
– Несколько причин, господа. – Он был смущён. – Во-первых, с моим ростом мне было трудно решиться, потому что делать это на коленках сложно, всё же нужен стол или хотя бы что-нибудь подобное, во-вторых… а почему вы… – он обратился к Сорокину, – не сказали, что у вас что-то есть, в смысле…
– Спирт? – Сорокин видел, что Серёже не хочется отвечать на вопрос Штина. – После одного события я не расстаюсь со спиртом, хотя бы в мизерном количестве, а потом, я видел, что у вас есть йод, и или вам дали бы ещё, или… ну, тогда уж пригодился бы мой спирт.
Штин рядом ухватился за поперечный брус стенки вагона. Серёжа мельком глянул на него и увидел, что Штин молчит и ждёт: ясно, что он хочет услышать ответ до конца. Серёжа обречённо вздохнул.
– Я ведь, господа, недоучившийся студент, я закончил только два курса, когда всё это началось; мы резали только покойников в анатомическом театре, а к живым нас и близко не подпускали, и я…
– И вы боялись ответственности… – перебил его Сорокин, он сочувствовал Серёже.
– И не только, я… боюсь крови! Я уже давно понял, что моё врачевание – это порошки и микстуры, поэтому от самой мысли, что я буду вскрывать чьё-то живое тело, мне становится плохо… секунду, господа, я пощупаю, как у него температура.
Серёжа присел на корточки над Румянцевым, и даже в таком положении он был удивительно долговязым – для того, чтобы пощупать лоб подполковника, ему понадобилось сложиться втрое. Штин будто в первый раз увидел это, оттопырил губы и стал понимающе кивать. Сорокин сочувственно смотрел на Серебрянникова.
– Высокая, но не выше того, что была, – сказал Серёжа и мелко перекрестился под подбородком.
– Вы верующий? – спросил Штин.
Серебрянников распрямился и, как фонарщик на полицейского, уставился сверху вниз на Штина.
– Господин штабс-капитан…
– Успокойтесь, Серёжа, успокойтесь! Вы, наверное, думаете, чего это я к вам привязался? – как полицейский, увидевший, что на фонаре – фонарщик, снизу вверх ответил Штин, вытащил из кармана кисет, стал крутить самокрутку, и ситуация разрядилась. – Нам ещё предстоит повоевать, – стал объяснять он. – От нашей роты осталось… – он осмотрелся: семнадцать человек стояли и сидели на полу теплушки, – даже считать не хочу! Вы, – обратился он к Серёже, – прибились к нам уже перед самой границей, вот я и подумал: а кто будет вытаскивать нам осколки и пули и перевязывать раны?
Серёжа ничего не ответил, сел на пол и сразу лёг, повернулся на бок лицом к Румянцеву и оказался почти вдвое длиннее, чем подполковник.
– Не уверен, господа, что я вам пригожусь.
Штин посмотрел на Сорокина. Михаил Капитонович снова развёл руками и поёжился, потому что дуло из всех щелей, в вагоне стало холодно.
Ночью состав остановился рядом с каким-то большим городом. Китайцы сняли больных и раненых. Сорокин помог сдать Румянцева, Серёжа выпрыгнул из вагона и ухватился за ручки санитарных носилок. Сорокин принял от китайцев два мешка с углем и увидел солдата, которому он днём дал по морде. Китаец крепко держал свою винтовку и смотрел на Сорокина.
«Этот зарежет, как свинью, и как звать не спросит!» – подумал Михаил Капитонович и, не дожидаясь, когда вернётся Серёжа, улёгся.
Утром, когда состав летел на всех парах, обнаружилось, что Серёжи в вагоне нет. Каким-то образом также выяснилось, что ночная остановка была около большого города с вполне симпатичным для русского уха названием Цицика́р и что до Харбина осталось не больше ста километров.
– Думаю, что Харбин проедет мимо нас, – сказал Штин.
– Почему? – Рядом с Сорокиным сидел прапорщик Вяземский.
– Потому, Гоша, что незачем им, чтобы двадцать тысяч безработных – только и умеющих, что воевать, здоровых мужчин – собрались в одном месте.
Штин оказался прав, и составы с каппелевцами простояли на запасных путях в нескольких километрах от Харбина неделю. Китайцы охраняли эшелоны, в город отпускали десятками, но когда из первой, второй и третьей десятки возвратилась едва ли половина, да еще и в стельку пьяная, перестали это делать, а в начале января 1921 года все эшелоны с белыми, находившиеся в Маньчжурии, под давлением китайских властей пересекли границу Приморья и выгрузились снова в России, на станции Гродеково.
2 февраля из штаба генерала Глебова пришёл приказ о пополнении и переформировании, и Штин был назначен вместо убывшего Румянцева командиром роты. От самого Румянцева ещё в дороге была получена записка, подписанная им, его супругой и дочерьми. В ней Алексей Валентинович обращался к Штину и Серёже Серебрянникову со словами благодарности; в конце было приглашение, в том числе и «крестному Сорокину М. К.»: «Если будет возможность, прошу посетить нас в Харбине по адресу улица Садовая, 12, угол Пекинской», и приписка о том, что он сейчас лежит в госпитале, в той же палате, в которой лежал в феврале 1905 года.
– Это после Мукдена, что ли? – ухмыльнулся Штин. – А Серёжа Серебрянников, странно! Румянцев думает, что он с нами! Что бы это значило?
Все промолчали, только Михаил Капитонович почувствовал, что ему перед Румянцевым всё ещё ужасно стыдно: «Я же опытный человек, как так неосторожно я тогда не разрядил и бросил эту дурацкую винтовку? А Серёжа? Может быть, его китайцы прихватили?»
22 мая, уже из Гродекова, Штин с группой охотников вышел на поиск в тайгу ловить красных партизан, которые вели разведку и взрывали железнодорожное полотно, и вернулся через три дня. Сорокин лежал в лихорадке, и Штин уходил без него.
Люди входили в казарму, добирались до своих мест и, не раздеваясь, в шинелях и сапогах, только на ходу сбросив заплечные мешки и оружие, падали на свои лежаки и засыпали.
Сорокин подошёл к Штину:
– Ну как? Я вижу – все живы! Никто не ранен?
– Нет, не ранен, – ответил Штин, – высплюсь, расскажу вам интересную историю.
Выспаться, однако, ему не удалось, через два часа его вызвали в штаб, он ушёл, пошатываясь и держась за косяки, и вернулся только через неделю.
31 мая, по прошествии недели, Штин вошёл эффектно, у него были заняты руки, и он толкнул дверь плечом. На его согнутом локте висела большая плетёная корзина, а к груди была прижата тяжёлая фанерная коробка, в ней позвякивало.
– Кто-нибудь помогите же, черти вас раздери!!!
Два человека подхватили корзину и коробку, а третий самого Штина.
– Всё понятно, Михаил Капитонович! Господин штабскапитан прибыл из Владивостока! – сказал прапорщик Вяземский, вынимая из коробки бутылки. – А иначе откуда виски?
– Мы победили! – сказал Штин, дошёл до стола, рухнул на табурет, положил голову на локти, поводил глазами и заснул.
Утром проспавшийся и опохмелившийся Штин рассказал, что, оказывается, это были его слова: «Наши затевали переворот!»
– Я прибыл вовремя, за день до переворота, о котором, естественно, никто не догадывался. Двадцать шестого мая мы вошли в город. Сопротивления нам почти не оказали, только их ЧК долго пуляло, даже пришлось попрыгать по крышам… один засел и отстреливался. Откуда только у него было столько патронов? Потом они зачем-то вывели на Светланскую наших пленных, человек триста и всего-то с десятком охранников, те мигом сдались, так что во Владивостоке снова наше, снова временное правительство, Приамурское, во главе с… – Меркуловым… – вставил Вяземский.
